Но налоговый гнет над крестьянами еще более увеличился. Вообще положение крестьян при Фридрихе Вильгельме I, несмотря на его самые решительные заявления о том, что он неустанно работает на благо своих подданных, не улучшилось, а ухудшилось. В течение всего его царствования помещики продолжали прогонять крестьян с земли: только за год до своей смерти (1739 г.) он издал указ, которым помещикам запрещалось сгонять крестьян с земли «без основательной причины и без немедленной замены прогнанного другим». У короля были очень веские мотивы для такого распоряжения: крестьянин был главным плательщиком податей (с земель, принадлежавших к господскому хозяйству, не брали никаких налогов), и потому уменьшение крестьянских земель и переход их в помещичье пользование грозили серьезной опасностью государственным финансам. Но даже и это запрещение Фридриха Вильгельма I, преследовавшее только фискальные интересы, отнюдь не обеспечивало положения каждого отдельного крестьянина: помещик по-прежнему мог согнать его в любое время под каким-нибудь предлогом, только взяв на себя обязанность посадить на место согнанного другого землепользователя. Найти такого заместителя не представляло никакого труда в силу обязанности всякого крепостного принимать вакантные наделы. Таким образом, та «охрана мужика», которую начал Фридрих Вильгельм I, создавала только «коллективную гарантию», относящуюся ко всему крестьянству, а не покровительствовала отдельным крестьянам. Она могла только предупредить обезлюдение Пруссии и фиксировать число крестьянских наделов. К тому же даже и в таком своем виде «охрана мужика» еще плохо соблюдалась при Фридрихе Вильгельме I, что видно хотя бы из того, что его преемник должен был много раз повторять ордонанс[4] своего отца, иногда воспроизводя его почти дословно. Поэтому-то настоящая «охрана мужика» (в выше объясненном смысле) есть, по преимуществу, факт царствования Фридриха II, а не Фридриха Вильгельма I.
Армия, конечно, занимала в политике Фридриха Вильгельма первое место; для нее он без устали работал, для нее создавал финансы и централизировал управление, ибо без бюрократически централизованной администрации нельзя было бы хорошо поставить и финансовое дело. Благодаря его стараниям армия увеличилась в течение его царствования до 84 тысяч. Из континентальных держав только Австрия, имевшая войско в 100 тысяч, Россия (в конце царствования Петра I — около 160 тысяч) и Франция (160 тысяч) превосходили своей военной силой Пруссию. По населенности Пруссия стояла лишь на 13-м месте в Европе, по военной же силе — на 4-м. Конечно, такая армия должна была поглощать огромные денежные суммы, и из 7 миллионов талеров ежегодных доходов в Пруссии на военное дело тратилось целых 5 миллионов. Составить такую армию было нелегко. В первую половину своего царствования Фридрих Вильгельм пользовался, по примеру своего деда, главным, образом системой найма солдат, и притом, в основном, за границей. Из его войска целых 2/3 состояли из непруссаков. Но эти иноземцы обыкновенно, получив свое жалованье, через короткое время убегали к себе на родину, а вместе с ними пропадали и потраченные на их обучение деньги. Поэтому-то в последние годы своего царствования Фридрих Вильгельм сделал попытку перейти к системе обязательной воинской повинности и разделил страну на округа, каждый из которых должен был поставлять пехотные или кавалерийские полки. Конечно, от этой обязательной повинности привилегированные классы были освобождены: для них существовали кадетские корпуса. Но новая система Фридриха Вильгельма получила крайне ограниченное применение, и только очень незначительная часть армии была составлена согласно этой системе. Большая же часть ее вербовалась по-старому, приемами, заимствованными из времен Тридцатилетней войны, — наймом солдат из разных мелких немецких и крупных ненемецких государств, окружавших Пруссию. Но и такая армия по тогдашним временам была сильна, и с ее помощью Фридриху Вильгельму удалось приобрести от Швеции еще один кусок ее владений у Балтийского моря с таким важным торговым центром, как г. Штеттин (у устья Одера). Одер уже тогда был столбовой дорогой для прусского хлебного экспорта, и приобретение Штеттина, который, находясь в шведских руках, перекрывал до сих пор дорогу хлебному вывозу, имело, конечно, для землевладельческого класса Пруссии огромное значение.
Глава II
ФРИДРИХ II
Расцвет военно-бюрократического абсолютизма
Фридрих Вильгельм I умирал, окруженный скрытой неприязнью своих придворных и министров; его сухость и педантичная требовательность отталкивала даже самых верных слуг. Тем с большим ожиданием и надеждой смотрели на его молодого наследника. Всем были известны его прежние нелады с отцом, вытекавшие из пристрастия кронпринца к французской литературе, которую ненавидел старый король, и из его любви к развлечениям и удовольствиям. В сыне надеялись увидеть более мягкую и податливую натуру, найти в нем больше отзывчивости и теплоты. Кроме этого, многим было известно, что кронпринц, сосланный своим отцом на должность инспектора удельных земель в мелкий городок, прекрасно справился со своими обязанностями и оказался образцовым чиновником; знали и про то, что отданный ему под начальство полк он сумел превосходно обучить. Потому-то многие ожидали, что мягкость натуры соединится в нем с отцовской деловитостью и энергией. «Мягкость принца возбуждала восхищение всех», — писал в это время один дипломат. Но новый король с самого начала своего царствования разочаровал тех, кто ожидал встретить в нем мягкого и податливого правителя. Еще за несколько лет до своего вступления на престол он говорил сестре: «Весь мир удивится, что я совсем не тот, каким все меня представляют. Все воображают, что я буду швырять деньгами и что в Берлине деньги станут так же дешевы, как булыжники. Но этого не будет — все мои помыслы направлены лишь на то, как бы увеличить мою армию, все же остальное останется, как и при отце». И действительно, черты отцовской практичности и отцовского культа военной силы проступили в нем необычайно ярко с первых же шагов царствования; те, кто указывал на фамильное сходство его с отцом в этом отношении, не ошиблись. Только реалистическая и воинственная политика отца была им не смягчена и не ослаблена, а усилена и еще более резко выражена. Его царствование началось со знаменитой войны за австрийское наследство; объясняя потом причины этой войны, Фридрих писал в своих мемуарах: «Истинными причинами, побудившими меня вступить в борьбу с Марией-Терезой, были наличность постоянно готовой к делу армии, полнота казны и живость моего характера. Честолюбие, желание заставить говорить о себе увлекли меня, и вопрос о войне был решен». Но никак нельзя думать, что на войну с Австрией Фридрих решился легкомысленно, только под влиянием воинственного молодого задора. Здравый смысл его никогда не покидал, и соображение о выгодах для него всегда стояло на первом плане. «Не говорите мне о величии души! — говорил он одному английскому дипломату. — Государь должен иметь ввиду только свои выгоды». Его практичность дала право герцогу де Брольи сказать о нем: «Он пускал в оборот свой гений и свое оружие, как купец — свои капиталы». Дипломатические договоры и законные права наций для него не имели никакого значения, и ради соображений о выгоде он готов был пожертвовать всеми трактатами в мире. Международные трактаты он игнорировал как архивные документы, и в лучшем случае находил возможным ими воспользоваться лишь как основанием для новых притязаний. Весной 1771 г., когда возник вопрос о первом разделе Польши, он говорил австрийским дипломатам: «Поройтесь хорошенько в ваших архивах и посмотрите, не имеете ли вы права еще на что-нибудь… Верьте мне, надо пользоваться случаем. Я также возьму кусок, и Россия сделает то же».
Превыше всего в жизни Фридрих ценил славу и думал, что только стремление к ней способно толкать людей на великие поступки. «Что сталось бы, — говорил он уже в старости, — с добродетельными и похвальными поступками, если бы мы не любили славы?» «Пусть после нашей смерти молва о нас будет так же безразлична, как все, что говорилось при постройке вавилонской башни; однако, привыкши к мысли о жизни, мы чувствительны к приговору потомства, и короли — в большей степени, чем частные лица, ибо это — единственное судебное место, которого они должны бояться. Кто обладает хоть некоторой чуткостью, тот стремится к уважению со стороны своих сограждан; люди хотят хоть чем-нибудь блистать, не хотят смешиваться с прозябающей толпой». Но даже и это стремление к славе не накладывало на расчетливую и практичную натуру Фридриха II романтического отпечатка. Выше всего он ценил ту славу, которая добывается на полях битв, но не безудержной рыцарской отвагой, не ранами, полученными в боях, а прочным успехом над противником, захватом новых территорий и умелым хозяйственным использованием их. Потому-то воин соединялся в нем с расчетливым хозяином, полководец обнаруживал способности ловкого коммерсанта. Как и его предшественники, он был убежден, что здание прусского величия будет строиться, главным образом, в области внешней политики, и потому не жалел средств на увеличение своей армии: при нем она достигла уже внушительной цифры в 200 тысяч; но воинственная политика, по его мнению, всегда должна была идти рука об руку с политикой финансовой. Силезия, к захвату которой он упорно стремился и на удержание которой позднее он потратил так много сил, была важна для него и как центр мануфактурного производства, и как средство захватить в свои руки такой важный торговый путь, как Одер: до приобретения Силезии Пруссии принадлежало только среднее и нижнее течение реки, после ее захвата — весь Одер. Еще в начале своего царствования он имел ввиду сделать из Бреславля центральный ярмарочный пункт, который должен был стать средоточием русской, польской, венгерской и австрийской торговли; он стремился даже привлечь на Одер товары, шедшие до сих пор по Эльбе, прервав речное судоходство по Эльбе из своего приэльбского владения — Магдебурга и парализовав этим торговое значение Гамбурга и Лейпцига. Стремления короля в этом отношении остались нереализованными; в Бреславле не возникло никакой международной ярмарки, Гамбург к концу его царствования не упал, а расцвел, Лейпциг остался центром, к которому тяготела австрийская торговля. Но король угадал важное значение Одера как торгового пути; коммерческая жилка не обманула прусского короля.