Ниже резолюция редактора: Шорт пропал без вести. Напечатаем через два с половиной года, когда он официально будет признан мертвым. Говард, вы переутомились, возьмите отпуск!
Диктофонная запись.
…не было. Просто голос. Она спросила: «Ты останешься со мной?» Я машинально ответил: «Ты же знаешь, мне туда не добраться». Голос прозвучал совершенно неожиданно, я вынимал пакет с ужином из холодильника, но как-то сразу ответил, будто подсознательно ждал и был готов. Я замер на мгновение, потом медленно повернулся и посмотрел на портрет. Он висел на прежнем месте, между двумя круглыми иллюминаторами. Бекки с улыбкой смотрела на меня. Мне показалось, что ромашка чуть качнулась у нее в руке. Схожу с ума – первая мысль. Бросив пакет на стол, подошел к пульту. Взял микрофон. Сейчас скажу Эду. Он доложит в Хьюстон. Там поднимут на ноги толпу психиатров, те будут пару часов совещаться и спорить. Итого через три часа я получу рекомендацию типа: «Ты устал и перегрузился впечатлениями. Прими снотворное и ложись спать». Я положил микрофон и засунул пакет в грелку. Пока сидел и ждал ужина, ясно понял три вещи. Во-первых, никакая помощь не реальна и не нужна. Во-вторых, времени мало, и надо набурить максимум кернов. В-третьих, сошел ли я с ума, могу выяснить только я сам. Вот тут я и подумал про диктофон. Все равно больше четырех часов работать снаружи невозможно, сил не хватит, значит, будет время для записей моих, я усмехнулся, мемуаров, что ли. Когда Эд спустится за кернами, он возьмет и диктофон. Возможно, это поможет тем, кто придет потом. Хотя я не думаю, что людям практически понадобятся здешние промерзшие пустыни. Вот так. Сейчас поужинаю и начну диктовать. С самого начала. Для Эда и Хьюстона я здоров и полон сил. В конце концов, Бекки – мое личное дело.
Уолтер Лорд, врач.
– Бывают же поразительные совпадения! Ребекка Вильсон пропала без вести, когда перевернулся прогулочный катер на Гавайях, где она проводила отпуск. Это случилось двадцатого ноября сорок восьмого.... Всех спасли, двадцать шесть человек, а её даже тело не обнаружили. Неделю искали водолазы. Бесполезно. И вот в этот самый день она, по словам Шорта, объявляется на Марсе. Просто мистика какая-то. Вы верите в мистику, Говард?
– Доктор, мы же современные люди.
– Не скажите. В психиатрии есть такое понятие – кризисные видения. Когда человек видит и слышит другого человека, как правило, близкого родственника, или того, кого он любит и считает ближе всех, если тот находится в смертельной опасности, хоть и очень далеко. Эти случаи многочисленны, достоверны и описаны в медицинской литературе. Люди в точности повторяют последние слова умирающих, описывают обстоятельства смерти. За тысячи миль! С этим не поспоришь. Это факт.
– Да я и не спорю. Наверное, с Шортом так и было. Но кто она ему? Так, давняя знакомая. Они не виделись восемь лет.
– Нет, Говард. Не просто знакомая. Первая любовь. Они целый год были неразлучны. Потом расстались. Обычное дело. Но он так и не женился. Отшучивался, говорил, нет времени. Его и вправду не было. Если бы женился, вряд ли попал бы в полет. Она тоже замуж не выходила. Отвергла, по словам подруги, несколько неплохих предложений. В её комнате висела фотография Джона в круглой рамке.
Диктофонная запись.
...неделю, как проклятый. Я сверлил и сверлил, пока у буровой установки не кончилось питание. Эду докладываю, что работа идет по графику Он сам видит, конечно, данные телеметрии, но в мою тайну заглянуть не может. Прости меня, Эд. Вечерами наговариваю на диктофон. Когда он включен, Бекки молчит. Вернее, когда я знаю, что он включен. Значит, у меня что-то с головой. Хотя... Сегодня ночью она постучала в иллюминатор. Снаружи. Она стояла на песке. В руке ромашка. Манит меня. Зовет. Темно, плохо видно, светит лишь Фобос, но, кажется, на песке – цепочки следов. Не моих, от скафандра, а её, от легких туфелек. Я взял фотоаппарат и сделал несколько снимков. Вот и способ проверки. Если картинок не будет, я сошел с ума. Трясущимися руками подключил фотоаппарат к бортовому компьютеру. Монитор показал. Цепочки следов. Лицо Бекки. И её ромашка. Я уже ничего не понимаю. А, все равно. Главное – керны. Образцы. Они готовы. Больше, чем Эд сможет забрать. Я повернулся к иллюминатору. Бекки за окном медленно отрывала лепестки ромашки и бросала их на песок.
Мне здесь больше нечего делать. Завтра ночью, если она позовет, уйду с ней. О смерти я как-то не задумывался. Может, смерть есть только на Земле. Вне Земли еще никто не умер. И Бекки жива. Простите. Прощайте.
***
«Ни овладения гравитацией, ни контроля над временем, ни искусственного интеллекта... Да что там, даже вещи проще, и те не поддаются. С управляемым термоядерным синтезом возимся уже почти сто лет, а все нет реальной отдачи. До сих пор не создан экологически безопасный автомобиль. Продолжаем жечь нефтепродукты. И вовсе не из-за блокады научных разработок нефтяными компаниями. Они тоже, а, может быть, лучше всех понимают, что нефть не вечна, и потихоньку занимаются альтернативными энергетическими разработками. За последний век, кроме безусловного взлета информационный технологий, и революции в осветительной технике, у человечества нет особых технических достижений. С поиском внеземных цивилизаций тоже потерпели фиаско. Программа свернута. Мы стали явно проигрывать. Люди заждались чего-то такого, что позволило бы вернуть времена былых научных побед, гордо расправить плечи, поверить в себя и смело взглянуть в лицо трудностям. Нам нужно было забить этот гол в ворота матери-природы, чтобы подсластить поражение и родить надежду на будущее. И мы сделали это, достигнув, наконец, Марса».
Из статьи Г. Гревски «Гол престижа» в «НАСА спейс ньюс» от 3.10.49г.
Эд Салливан.
– Джон герой. Он спас меня. Не потому, что первый на Марсе, и все такое. Он знал, что вдвоем нам ни за что не долететь. Что шанс вернуться есть только у одного из нас. Если страх меня поймает, то как-нибудь можно справиться. К тому же «Одиссей» не расстыкуешь пополам и друг от друга не спрячешься. И еще усугубляющий фактор, усталость, и отсутствие работы. Нет, какие-то задания были, но я практически ничего не делал. Хорошо, что он сказал про ножовку. Она у меня из головы не выходила. Когда я почувствовал беспокойство, то догадался.
Взял ту, что побольше, и одну за другой отпилил шесть из двенадцати головок болтов выходного люка, через один. Это было нелегко сделать в невесомости. Теперь открыть «Одиссей» можно было только снаружи. Может, это меня и спасло. А уж как прихватило, стало не до того. Джон принес себя в жертву мне, моему шансу на возвращение. Я не знаю, как он умер. Я его просто не нашел.
– Как так получилось? Человек – не иголка. В черном скафандре, на фоне голой рыжей пустыни. В скафандре далеко не уйдешь, к тому же в нем есть радиомаяк.
– Я подавал сигнал, активизирующий маяк, постоянно, с момента посадки, но ответа не было.
– Джон мог его выключить?
– Нет, он не выключается из скафандра, хотя его можно принудительно включить. Там, в шлеме, загорается огонек, если маяк включен. Мое время было ограничено ресурсом взлетного модуля. Я должен был обязательно взлететь через три витка орбитального комплекса, иначе тоже остался бы там. Я не мог позволить себе разговор с Землей, ждать ответа тридцать пять минут. А еще надо было погрузить образцы, иначе вся миссия теряла смысл. При посадке я не смотрел вниз, камера, конечно, снимала, а я был занят управлением, к тому же не знал, что он ушел. Там, на Марсе, не было времени просматривать записи посадки. Я включил сигнал, и занялся погрузкой образцов. Время от времени звал Джона по радио. Ответа не было. Потом взял фотоаппарат, обошел, непрерывно снимая, все кругом, забрал диктофон и память компьютера. Залез в свой модуль. Скафандр не снимал. Звал его, звал. Плакал, умолял. Ни маяка, ни ответа. Когда осталось до взлета двадцать минут, вышел, побросал на место Джона оставшиеся керны. Залез обратно, крикнул в мертвый эфир: ПРОЩАЙ, Джон! И нажал кнопку старта. Его труд не пропал даром. Кернов я... мы с ним привезли больше, чем кто-либо рассчитывал.