Число подобных фактов можно было бы умножить {С. Chen-Shou-yi. Ol. Goldsmith and his Chinese Letters. - "Tien Hsia Monthly", January, 1939, v. VIII, N 1.}. Неудивительно, что еще задолго до знакомства Голдсмита с Ньюбери мы находим в его письме к другу юности Роберту Брайантону от 14 августа 1758 г. свидетельство того, что мысль о "китайском философе" уже завладела его воображением. "Я знаю, - пишет он, - что воспоследует, если мои труды дойдут когда-нибудь до Татарии или Китая. Представь себе одного из ваших китайских Овановичей, наставляющего одного из ваших татарских Чианобаччи, - видишь, я употребляю китайские имена, чтобы показать свою ученость, как _вскоре я заставлю нашего китайца говорить как англичанина, чтобы показать его ученость_" (курсив мой. - А. И.). И далее следует шутливая речь якобы китайского философа о Голдсмите, который был "Конфуцием Европы" и пр. {CL 39-40.} Приведенные "китайские" имена нельзя читать без улыбки, но наличие четкого литературного замысла не вызывает сомнений.
Наконец, в шестом номере "Пчелы" Голдсмит включил в очерк "О непрочности земной славы" полуиронический рассказ о китайце {CW I, 471-472. Рассказ заимствован Голдсмитом из статьи Вольтера "Слава" в его "Философском словаре", см. Oeuvres completes de Voltaire. Paris, Dupont, 1824, Dictionnaire philosophique, t. V [XL], p. 71.}, который долго изучал труды Конфуция, знал много иероглифов и читал немало книг. Однажды он задумал совершить путешествие по Европе, чтобы познакомиться с обычаями европейцев. Приехав в Амстердам (где побывал и откуда приехал в Лондон и герой "Гражданина мира" Лянь Чи), он зашел в книжную лавку и попросил труды великих китайских писателей, но оказалось, что здесь никто о них и не слыхал, и китаец был потрясен бренностью и ограниченностью земной славы. Из этого рассказа, напечатанного через год с небольшим после приведенного выше письма, видно, как постепенно конкретизировался замысел "Гражданина мира".
* * *
Книга Голдсмита, как и "Персидские письма" Монтескье, представляет собой как бы синтез многих жанров, характерных для просветительской литературы XVIII в. Как уже указывалось, это _цикл эссе_ самого разнообразного содержания и характера и одновременно произведение _эпистолярное_ - ведь очерки написаны несколькими корреспондентами. Перед читателем предстают разные человеческие индивидуальности: мудрый, терпимый Лянь Чи, стойкий в несчастьях, подчас легковерный и наивный, но чаще иронический и проницательный. Он именует себя последователем Конфуция, но в сущности это просветитель-рационалист, мечтающий о счастье людей и сближении народов. Реальная жизнь нередко подвергает испытаниям его оптимизм, и тогда дела человеческие кажутся ему жалким балаганом, а усилия разума - тщетными, исчезает вера в смысл человеческого существования, в возможность найти выход с помощью разума (XXII, СХХII) - Лянь Чи выражает тогда сомнения своего создателя, Оливера Голдсмита. Два других корреспондента - сын Лянь Чи Хингпу (он юн, пылок, неопытен, живет больше эмоциями и легко переходит от радости к отчаянию) и почтенный президент Академии церемоний - Фум Хоум, который брюзглив и докторален и убежден в превосходстве восточной цивилизации и образа жизни над европейским.
Говоря о Лянь Чи, в восприятии которого изображена Англия середины XVIII в., следует все же иметь в виду, что отождествлять его с автором было бы столь же опрометчиво, как и видеть в Гулливере Свифта. Отношение Голдсмита к своим героям существенно отличается от отношения Дефо и даже Фильдинга к их персонажам. Их оценка, как правило, характеризуется определенностью и устойчивостью на протяжении всего произведения. Например, Фильдинг, избрав приязненную, добродушно-ироническую интонацию в изображении пастора Адамса, неизменно сохраняет ее до конца романа. Иное у Голдсмита: его отношение к персонажу многообразно и изменчиво, потому что сам персонаж всякий раз повернут к нам другой своей стороной и его достоинства и слабости взаимосвязаны.
В ряде очерков оценка явлений у Лянь Чи и автора полностью совпадает, и гнев и изумление китайца - это чувства самого Голдсмита, в других случаях (когда, например, Лянь Чи обманут лондонской проституткой) автор снисходительно посмеивается над ним, но подчас Голдсмит дает волю и злой иронии, которая при этом завуалирована и требует от читателя немалой проницательности. Так, в VII письме, узнав о несчастьях, постигших его семью в Китае, Лянь Чи разражается горестными ламентациями, и читатель уже готов разделить его скорбь, но автор охлаждает наше сочувствие примечанием от лица издателя, что большая часть письма - переписанные сентенции Конфуция. В XXII письме, получив известие о том, что сын обращен в рабство, Лянь Чи вновь разражается стенаниями, и опять нас предупреждают, что они заимствованы на этот раз у арабского поэта.
Почему же Голдсмит так настойчиво посмеивается над горем своего, персонажа? Не потому ли, что тот в поисках мудрости отправился путешествовать, и не куда-нибудь, а в Англию, и притом думает, что, став мудрым, становишься счастливым? Как справедливо пишет исследователь творчества Голдсмита Роберт Хопкинс, читатели "Гражданина мира" уже знали "Кандида" Вольтера и "Расселаса, принца Абиссинии" С. Джонсона, проникнутых скептицизмом относительно социальных упований просветителей начала века, и это проливает свет на позицию Голдсмита, когда он развенчивает иллюзии своего персонажа {Hopkins R. The true genius of Ol. Goldsmith, 1969, pp. 101-109.}. Но в книге есть, и внутренний контекст, который тоже необходимо учитывать. Так, взятый отдельно совет Лянь Чи сыну искать счастье не в упованиях на будущее и не в воспоминаниях о прошлом, а в настоящем (XLIV), возможно, сам по себе не плох, но если учесть, что Лянь Чи дает его рабу то подобный совет звучит смехотворно.