Две пули для двух сердец
Популярность этого человека была сравнима с популярностью челюскинцев или папанинцев, его репортажами зачитывалась вся страна, к его книгам писали предисловия Бухарин и Луначарский, он состоял в переписке с Горьким, встречался со Сталиным — и вдруг арест… За что? Почему? Что натворил этот любимец партии и правительства? Ответов на эти вопросы не было более полувека: всякого рода версии и домыслы не в счет. Но мне эти ответы найти удалось — они в следственном деле № 21 620 по обвинению Михаила Ефимовича Кольцова. Три тома лжи, клеветы, наветов, оговоров, три тома нелепейших признаний, убийственных характеристик и, от этого тоже никуда не уйти, три тома кошмарных показаний, которые сыграли роковую роль в судьбах многих и многих людей.
Открывается дело постановлением об аресте и привлечении к ответственности по статье 58–11 УК РСФСР. Примечательно, что утвердил его лично Берия. Думаю, что его подпись родилась не случайно: чтобы арестовать такого человека, как Кольцов, нужна была виза не менее чем наркома внутренних дел. Ни секунды не сомневаюсь, что была и другая виза, только устная: не согласовав вопроса со Сталиным, даже Берия не мог поднять руку на человека, которого в Кремле «ценят, любят и. которому доверяют» — именно так говорил о Кольцове человек из ближайшего окружения Сталина.
Самое странное, что именно в те дни, когда Михаила Ефимовича стали приглашать в Кремль и говорить, как его ценят, Кольцова начали обуревать дурные предчувствия. Вот что рассказывает об этом периоде жизни Кольцова его родной брат, известный художник-карикатурист Борис Ефимов.
— Когда брат на короткое время приехал в Москву весной 1937 года, на Белорусском вокзале его встречала «вся Москва» — писательская и газетная. Отблеск захватывающей борьбы в Испании ложился на боевого правдиста, создавал вокруг него ореол популярности и уважения. В эти дни брат чрезвычайно занят на всякого рода собраниях и совещаниях, ему приходится рассказывать о своих испанских впечатлениях самым различным аудиториям слушателей.
Несомненно, самой серьезной из этих аудиторий была самая немногочисленная, состоящая всего из пяти человек. Это был Сталин и четверо приближенных к нему лиц. Вопросы к Кольцову и его подробные ответы заняли больше трех часов. Наконец беседа подошла к концу. И тут, рассказывал мне Миша, Сталин начал чудить. Он встал из-за стола, прижал руку к сердцу и поклонился. «Как вас надо величать по-испански? Мигуэль, что ли?» — «Мигель, товарищ Сталин», — ответил я. «Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим вас за ваш интересный доклад. Всего хорошего, дон Мигель! До свидания». — «Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин!» Я направился к двери, но тут он снова меня окликнул и как-то странно спросил: «У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?» — «Есть, товарищ Сталин», — удивленно ответил я. «Но вы не собираетесь из него застрелиться?» — «Конечно, нет, — еще более удивляясь, ответил я. — Ив мыслях не имею». — «Ну вот и отлично, — сказал он. — Отлично! Еще раз спасибо, товарищ Кольцов. До свидания, дон Мигель».
На другой день один из вчерашней «четверки» сказал Кольцову:
— Имейте в виду, Михаил Ефимович, вас ценят, вас любят, вам доверяют!
А со мной Миша поделился неожиданным наблюдением.
— Знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах «хозяина», когда он провожал меня взглядом?
— Что?
— Я прочел в них: «Слишком прыток».
— Вскоре Кольцов снова уехал в Испанию, — продолжает свой рассказ Борис Ефимович. — По возвращении оттуда внешне как будто ничего не изменилось — он оставался одним из редакторов «Правды», председателем иностранной комиссии Союза писателей, руководителем «Жургаза», редактором «Огонька», «Крокодила», «За рубежом». Больше того, летом 1938-го он был избран депутатом Верховного Совета и несколько позже членом-корреспондентом Академии наук СССР. Орденом Красного Знамени была отмечена отвага, проявленная Кольцовым в Испании. И все же…
— Не могу понять, что произошло, — говорил брат, — но чувствую, что-то переменилось. Откуда-то дует этакий зловещий ветерок.
Должен сказать, что Кольцов искренне, глубоко, фанатически верил в мудрость Сталина. Все в Сталине нравилось ему. И вместе с тем…