И тут подвернулся случай. Дело в том, что в окрестностях Герасимовки жило много спецпереселенцев: проще говоря, это были раскулаченные казаки, высланные с Кубани. Жилось им трудно, они рвались домой, но чтобы уехать, нужна была справка, что они выполнили все поставки и являются бедняками. Как раз в это время милиция задержала одного из таких переселенцев, да еще с подложной справкой. Копнули поглубже — и оказалось, что справка выдана Трофимом Морозовым. Когда начали разбираться, выяснилось, что таких справок Трофим выдал немало. Выяснилось и другое: «бедняцкие» справки Трофим предоставлял заведомым кулакам, тем самым помогая им избежать налогов.
Трофим все отрицал и говорил, что справки у него выкрали. Не исключено, что он бы отвертелся, но… у него был не просто бдительный, но и неоднократно жестоко битый и обиженный за мать сын. Есть немало исследователей, которые уверяют, что никакого доноса от Павлика не было и все это выдумки и клевета на честного пионера. Увы, как ни грустно в этом признаться, но донос был — и этому есть неопровержимое свидетельство. В обвинительном заключении по делу № 374 (к этому документу мы вернемся несколько позже) есть такие строки:
«25-го ноября 1931 года Морозов Павел подал заявление следственным органам о том, что его отец Морозов Трофим Сергеевич, являвшийся председателем сельского совета и будучи связан с местными кулаками, занимается подделкой документов и продажей таковых кулакам-спецпереселенцам».
А вскоре в здании местной школы состоялся судебно-показательный процесс. Тогда-то и прозвучала широко известная речь пионера Морозова, ставшая образцом для многих поколений стукачей, изветчиков, осведомителей, фискалов и наушников. Этого «подвига» история Павлику не простила и, видимо, не простит никогда. Олитературенных вариантов этой речи существует много, но в деле есть «Выписка из показаний пионера Морозова Павла Трофимовича». Документ этот, как вы понимаете, официальный, никаких измышлений, домыслов и редакторских поправок в нем быть не может, поэтому пламенное выступление пионера зафиксировано так, как оно звучало. Да, чуть было не забыл! Очень важно подчеркнуть, чей незабвенный образ вдохновлял юного пионера.
А теперь вчитайтесь в знаменательную речь двенадцатилетнего мальчонки, вчитайтесь в каждое его слово — и вы поймете, как коверкали тогда юные души, как ломали вековые традиции любви и уважения к старшим, как большевистская идеология перерождала людей, превращая их в нелюдь.
«Дяденька, мой отец творил явную контрреволюцию. Я как пионер обязан это сказать — мой отец не защитник интересов Октября, а всячески помогал кулаку, стоял за него горой. И я не как сын, а как пионер прошу привлечь к суровой ответственности моего отца, чтобы в дальнейшем не дать повадку другим скрывать кулака и явно нарушать линию партии.
И еще добавляю, что мой отец сейчас присваивает кулацкое имущество: взял койку кулака Кулуканова Арсения и у него же хотел взять стог сена. Но Кулуканов не дал, а сказал, что пускай сено лучше возьмет казна».
Суд прислушался к просьбе сына и влепил его отцу десять лет ссылки…
Размазывая пьяные слезы, орал Арсений Кулуканов.
— Что будем делать, батя? — требовательно вопрошал он. — Один твой сын на каторге. Теперь Пашка примется за меня, а потом и за тебя. Он же нас по миру пустит!
— Не пустит! — шипел дед. — Я с ним расправлюсь по-своему.
— Как хотите, но этого паршивца надо сжить со света… Я бы для этого дела никаких денег не пожалел, — добавил Арсений.
Восемнадцатилетний Данила, которому пока что не наливали, вскинул кудлатутю голову и внимательно посмотрел на дядьку.
— Да-да, никаких, — подтвердил Арсений.
Положение Данилы в доме деда было довольно-таки сложным. До неожиданной кончины матери он жил вместе с отцом в соседней деревне, а потом, когда в доме появилась мачеха, все пошло вкривь и вкось: молодая хозяйка так невзлюбила пасынка, что Даниле пришлось бежать из дома. Упал в ноги к деду, умолял не выгонять — и тот снизошел, правда, заявив, что работать придется за двоих. Поначалу Данила не роптал, старался изо всех сел, работая за одни харчи. А когда подрос и стал ходить на улицу, все чаще ему становилось стыдно: ни гармошки, ни хороших сапог у него не было, а без этого на успех у девчат и на дружбу парней рассчитывать нечего.