Но чтобы добраться до них, мне придется перешагнуть через присыпанные землей тела.
Зажмурившись, я делаю глубокий вдох, потом выдох и шагаю вперед.
Боль сразу же усиливается, дыхание перехватывает, и каждое движение дается ценой почти невыносимой муки.
Я делаю один неуверенный шаг, затем второй, третий…
Еще чуть-чуть!
Нога оскальзывается на чьей-то окровавленной руке, и я падаю. Ударяюсь о землю.
Мучительная боль…
Кажется, я теряю сознание, потому что внезапно открываю глаза, хотя не помню, чтобы закрывала их.
Я снова лежу на присыпанном землей трупе, и моя щека прижимается к чему-то мокрому и липкому. Боль, ужас – от всего этого у меня сводит судорогой желудок. Я едва успеваю отвернуться, и меня начинает рвать.
Все мое тело бьет дрожь – и от физического напряжения, и от этой ужасной реальности.
Я позволяю себе отдохнуть еще мгновение, а затем начинаю плакать. Кажется, я больше не могу. Я хочу жить, но это выше моих сил.
Жуткие мухи садятся на меня, и именно это заставляет меня встряхнуться.
Не буду я пищей для этой погани. Не буду!
Я подавляю тошноту и, стиснув зубы от боли, вновь поднимаюсь на ноги.
Снова шагаю к ступеням. На этот раз не падаю. Поднимаюсь по лестнице и выбираюсь из бассейна смерти.
Как только ноги касаются твердой земли, у меня вырывается возглас облегчения. Но оно длится всего несколько секунд. Я все еще слышу слабые стоны умирающих.
Может, Элоа выжила? Не исключено.
Я вглядываюсь в море полузасыпанных тел. Свою мадам я среди них не вижу, но вижу мэра, хотя он почти неузнаваем: все лицо залито кровью. Он один из тех, кто еще цепляется за жизнь.
Я прижимаю руку к животу, чтобы унять боль, насколько возможно, а затем, спотыкаясь, подхожу к краю бассейна.
Мэр был нечутким любовником и страшно скупым на чаевые, но он не заслужил такой смерти – а его жена и дети тем более.
Я подхожу ближе, присаживаюсь на корточки и протягиваю руку. Не знаю уж, как я вытяну из ямы раненого взрослого мужчину, но остаться в стороне не могу.
Он трясет головой, словно захлебываясь воздухом. Только теперь я замечаю дорожки слез у него на щеках.
– Хватайтесь за мою руку, – говорю я настойчиво, почти умоляюще.
Он не двигается.
Его темные глаза встречаются с моими.
– Убей… меня… – чуть слышно шепчет он.
Я гляжу на него растерянно.
– Что?
– Пожалуйста… – хрипит он.
Я в ужасе отшатываюсь. Мои глаза дико блуждают вокруг, лишь бы не смотреть на него, и в этот миг я вижу спину Элоа, залитую кровью.
С моих губ слетает крик. На мгновение забыв о мольбе мэра, я поднимаюсь и пошатываясь иду к Элоа. В глазах темнеет от боли. Я даже не пытаюсь сдержать рыдания, хотя где-то на задворках сознания шевелится беспокойство – как бы меня не услышали люди Голода.
Я падаю на колени и отчаянно тяну руки к Элоа. Она близко, и мне удается до нее дотронуться, но едва мои пальцы касаются ее, как я понимаю: Элоа больше нет. Ее кожа меньше всего напоминает живую плоть.
У меня вырывается всхлип.
Элоа больше нет.
По правде говоря, у меня сложные отношения… то есть были сложные отношения с этой женщиной: в них было поровну обиды и благодарности. Я знаю, что она использовала меня, даже эксплуатировала, но она же была мне своего рода опекуном и доверенным лицом, она защищала меня от худшего, что только может случиться с человеком в нашем мире. Этот ее план – подсунуть одну из своих девушек всаднику – не должен был закончиться так.
Последние пять лет мой гнев на Голода был всегда со мной, как струп на коже, и теперь он лично сорвал этот струп.
Он уже дважды отнял у меня все.
Пора бы заплатить за это.
Собравшись с силами, я встаю и отхожу от бассейна с кружащими над ним мухами.
Все это время я не замечала, что ни Голод, ни кто-то из его людей ни разу не показались на заднем дворе. Да и яма была почти засыпана. Должно быть, они закончили здесь свои дела.
На дрожащих ногах я бреду по дороге к дому, скрежеща зубами от чудовищной боли.
Я не должна была выжить и сейчас очень жалею, что еще дышу, так как мое тело словно разорвано на части.
Я огибаю особняк. Дверь распахнута настежь.
Дом выглядит заброшенным.
Сколько же я пролежала в этой яме?
Я ковыляю домой, делая на ходу неглубокие, прерывистые вдохи. Когда зрение затуманивается или боль и усталость становятся слишком невыносимыми, останавливаюсь, чтобы перевести дыхание. Давлюсь приглушенными рыданиями.
По пути обхожу высокие растения, пробившиеся сквозь асфальт. Может быть, если бы каждый шаг не требовал от меня таких усилий, я бы заметила, как тихо вокруг. Тихо и пусто. Заметила бы гнилостный запах, от которого щиплет в носу, и то, как изменилась сама дорога.