На поплавке, за узким столиком, встречаю командира гвардейской пехоты Лукошкова. У темных перильц веранды вода дышит холодной свежестью, по ночному. Звезды светлые, чуткие, близкие стоят тихой толпой.
Легкая фелюга, спит, подняв косую мачту, а в черной паутине снастей едва дрожит звездная россыпь. Фелюга, может быть, и не спит, а мечтает и слушает.
Строен и бледен гвардеец Лукошков. На белом плече чуть звякает концами желтый шнур аксельбанта с Екатерининским вензелем. Лукошков, выдержанный до отточенных ногтей петербургский гвардеец, мягкий, приветливый, но такой замкнутый. А теперь звезды подошли близко к нам, и вижу я в его глазах тихое, и синее, звездное мерцание. И может быть потому так странен наш мерцающий разговор.
- Мир потерял красоту, - говорит Лукошков, поглаживая длинными пальцами подбородок. - Красота отошла от мира. Все живут мясом. Душа мира волочится в грязи. У мира вдохновенья нет. Крыльев нет у теперешнего мира, после войны.
Звякнув перстнем о стекло, он наливает себе стакан вина. Он оглядывается на звездную россыпь, он рассказывает мне странную историю, странной рыцарской любви... Его друг потерял любимую. Его друг один под звездами, а любимая умерла. И нечем забыться и никогда не забыть. Но Любимая придет, потому что Любовь бессмертна, неумираема Любовь и не осыпается никогда её белый цвет. Любимая придет, как звезда падет на землю, и его друг, может быть здесь еще, на земле, встретит ее, а может быть там, где светят звездные туманы.
Иду один в тумане звезд. Иду на мой обрыв и думаю, что такие истории уже забыты у нас. Такие рыцарские истории о Неумирающей Любви и о Прекрасной Даме.
Когда буду я проходить у завешенного окна той площадки, где живешь ты, моя родная, ты будешь уже спать. Также как в детстве, давно, в Петербурге, прижав детскую ало-горящую щеку к согнутой белой руке. И твоя каштановая коса распушится и будет легко щекотать тебе чуткие ресницы.
Ты будешь уже спать, родная. А если бы ты не спала, я сел бы на корточки на пол, у твоего матраца, и стал бы рассказывать тебе чудесные и странные истории о взрывах в наклоненных цилиндрах, о траекториях и параболах на пустырях, о немецких вокабулах на автомобиле, о рыжей кобыле Леде, о рыцарях и рыцарской любви.
Помнишь ты, как давно, когда мы были ребятами, брат Женя уверял нас, что по ночам, в кухне, садится он на табурет, берет большой чайник в дорогу, чтобы было что испить по пути, и улетает на табурете путешествовать по звездному небу.
Помнишь, он рассказывал, как встречали его звезды, где живут ангелы. Есть скорбные ангелы и свернуты их темные, как печаль, крылья, и скорбно смотрят они ночью вниз на землю. Есть веселые ангелы. Они поют вечером, и их пением звучит земля... Помнишь, брат Женя уверял, что ангелы, как и ты, разучивают экзерсисы на пианино и что есть у них, как у нашей бабушки, клетки со старыми ворчливыми добряками попугаями...
Ты спишь? Я пришел тебе рассказать странные сказки о рассыпанных на земле звездах, сказки о людях, у которых души горят, точно звезды.
Облака.
Отлив...
Седые стада пены обгладили песок желтоватыми, влажными зеркалами и ушли далеко в море. Вдоль всего берега раскинулась на песке зеркальная дорога.
Стою я у берега и видны мне во влажных зеркалах, у ног, отражения белых, медленно идущих в небе облаков.
Пронизанные светом они клубят золотистые дымы. Скоро будет заходить солнце, и небо посветлело и, предвечернее, голубеет чисто и тихо.
Во влажных зеркалах клубят облака медлительные клубы жемчуга. Проносят пушистые шапки снеговых гор. Караваны белых верблюдов движутся, сквозя синевой меж белых горбов. Плывут тихие башни. Подняв щиты, идут белые рыцарские дружины.
Уходят - находят облака...
Общий вид на Галлиполийский лагерь
|
Может быть, вижу я на влажном песке рыцарские тени крестоносцев, что проходят высоким вечереющим небом над Галлиполи и ищут стоянок рыцарских шатров, и ищут стойл, где ржали тяжелые кони и алтарей, где молились приоры.
Рыцари - облака, облака - рыцари...
Белые рыцари бывают теперь только в детских сказках. Нет больше рыцарей в мире. Почтенный мир носит теперь круглое желтое канотье и ковыряет зубочисткой в золотых пломбах. Почтенный мир, дымясь потным затылком, сотрясает огненные полы кафе лошадиным топотом фокстрота.
Старые шарманщики еще поют о поповском Христе, еще роются в проеденном червями Шекспире, еще затихают у страниц Гете. Старые шарманщики вертят ручку сиплой шарманки и тянут ржавый мотив, что есть будто бы Бог, правда и красота, что человечество - Сын Божий, несущий сияние божественного света, звездный крест.