Никита, занятый своим, с трудом понял, вспомнил, о чем нудит Солженицын: да, действительно, часаполтораназад, возвращаясь с двенадцатого этажа, кудаотносил контролерам наутверждение пленку с сегодняшними "Книгами и людьми", Никитаиздалеказаметил, что у дверей отделакто-то толчется. По мере бесшумного -- по паласу -- приближения Никите все яснее становилась мизансцена: низенькая пухлая ТанькаСеменова, онаже ЛюдмилаФостер (программа"Книги и люди"), онаже Леокадия Джорджиевич, стоялау слегкаприоткрытой двери, напряженная, вся поглощенная зрелищем внутри комнаты; длинный тощий прапор, конвоир Солженицына, поверх ее головы наблюдал столь же внимательно и затем же самым. Засунув руки запояс коротенькой джинсовой юбочки, ЛюдмилаФостер, онаже Леокадия Джорджиевич, дрочилась, пыхтя, сжимаясь, выгибая короткую спину, не слышанад собою (или имея в виду) сопение прапора. Никитавсе понял вмиг: КатькаКишко, онаже ЛанаДея ("Европейское бюро" "ГолосаАмерики"), нарушила-таки категорический запрет Трупцаи далаСолженицыну, анаатас поставилаподружку, которая так прониклась сценою, что забыла, зачем, собственно, здесь стоит. Никита, без трудапоборов возникшее намгновение искушение пошутить: заорать тонким, пронзительным голоском ТрупцаМладенцаМалого, -- отодвинул рукою и конвоира, и Таньку и вошел в отдел: потный, красный, повизгивающий Солженицын трахал со спины Лану Дею, опершуюся руками и грудью о край его, никитиного, рабочего стола. Розовые нейлоновые трусики Ланы Деи были спущены наколени, юбказадранаи елозила, вторя солженицынским движениям.
Никитакак ни в чем не бывало обошел пылких любовников, не услышавших ни его появления, ни предостерегающих междометий Таньки, ни свистапрапора, обошел и сел застол. Наконец, Солженицын начальниказаметил, и его, Солженицына, не успевшего, кажется, даже и кончить, сдуло, словно ветром. Катькапод намеренно наглым, пристальным взглядом Никиты началаприводить себя в порядок, бормоча: надо же посочувствовать человеку. В тюрьме все-таки живет. В тюрьме, говорят, несладкою Все это было жалко, грязно, но тем не менее Никиту взвело, и он, злой насебя, что способен возбудиться от такой пакости, отошел к окну, прижался лбом к теплому пыльному стеклу и погрузился в оцепенение, так что прослушал суету в коридоре, и только тогдавернулся к реальности, когдазаметил красно-белого жукаскорой внизу и услышал катькину реплику: говорят, его Трупец и отравил.
Итак, Солженицын подкараулил Никиту, чтобы предотвратить возможные последствия опрометчивого своего поступка. Никитасмотрел наСолженицынатак же невозмутимо, как часом раньше -- наодевающуюся Катьку, и обескураженный прыщавый бородач попробовал зайти с другого конца, решить вопрос, так сказать, по-домашнему, а, возможно, и с оттенком шантажа: гражданин начальник, аЛидия Сергеевна Влых вам, часом, не сестрица? Моя фамилия -- Вя- лх! отрезал Никитаи пошел по коридору к большим лифтам.
Стучать наСолженицынаНикита, конечно, не собирался -- просто тот, как специально, наступил еще наодну больную мозоль: напомнил о родственничках-диссидентах и об их вялой, неприятной, соответствующей диссидентской их сущности фамилии, от которой Никитааж с начальной школы пытался отмежеваться добавляющим, как ему представлялось, упругости и энергичности переносом ударения. К тому же, наконец прояснилось, почему Солженицын всегдаказался знакомым, где-то виденным: Никита, выходит, несколько раз встречал его в лидкином обществе (Лидкапрямо висланаСолженицыне, роняласлюни) и, помнится, злился: нашла, мол, себе старухалюбовника! -- грязь диссидентская! -- раскаявшийся преступник был примерно никитиным ровесником, то есть моложе Лидки лет как минимум надесять.
Однако, и минуты не прошло, как раздражение спало, Солженицынастало жалко. Никитаостановился, обернулся и громко, навесь пустынный коридор сказал вдогонку бородачу, понуро плетущемуся к прапору: чего вы боитесь? У вас же наследующей неделе статья про китайскую опасность, две пресс-конференции и главаиз "Красного колеса". Вы же монополист -- кто вас в лагерь отпустит?!
Машка-какашкаждалаНикиту внизу с замирающим сердцем. Слушай, сказал он. Я не буду вдаваться в подробности, может, это вообще -- чистая психиатрия, но ты должнасрочно ехать к отцу наслужбу и ни в коем случае не допустить, чтобы он включал сегодня "Голос Америки". Если не допустишь, я натебе женюсь. (Пауза). И не брошу. Поехали вместею -- Мэри ничего не понимала. Не могу: много работы. Хорошо, сказала, наконец. Работай. Я попробую. Не потому, что женишься, апотому (пауза), что я тебя люблю.
Никиту сильно тошнило и раскалывалась голова. К концу рабочего дня это было делом обычным почти у каждого, кто служил в здании наЯузе: начальство, экономя валюту, многое повычеркивало в свое время из финского проекта, в том числе и показавшиеся начальству пустыми игрушками зажравшихся империалистов ионаторы системы эр кондейшн; то есть эр кондейшн -- это начальству было еще кое-как понятно, но ионаторы??? Нащупав в кармане таблетку аэрона, Никитапобрел по вестибюлю в один хитрый закуток, где стоял автомат с газировкою: запаренные, с землистыми лицами, поднимались тудаиз своей преисподней -- многоэтажного подвала -- попить работники технического радиоцентра -- ТРЦ, обслуживающего все студии здания. Насчет много работы НикитаМашке, конечно, соврал: работы только и оставалось, что забрать у контролеров утвержденный и опечатанный ролик (аНиките уже сообщили по телефону, что ролик утвержден и опечатан, даи прежде сомнений не было, что так оно и получится) и спустить напередатчик.
В прошлом году генерал Малофеев предложил сдвинуть график передач надень вперед против вашингтонского, -- и впрямь, хули бздеть, когдавсе каналы информации в наших руках?! -- и для Никиты раз-навсегдазакончились нервы под дулом взведенного автомата, закончилась постоянная истерическая готовность выключить, заменить, заглушить, -- теперь все можно было сделать загодя, в спокойной обстановочке, любое сообщение -- обдумать, любой промах -поправить.
Вот и сегодня: получив утром запись вчерашнего вашингтонского оригинала, Никитавнимательно прослушал его дважды и решил оставить наместе кусок про последний американский бестселлер (судя по пересказу натуральной Людмилы Фостер -- глуповатый и мало чем отличающийся от бестселлеров ЮлианаСеменова, разве в дурную сторону). Можно было б, пожалуй, оставить и открытое письмо русских писателей-эмигрантов в адрес Политбюро ЦК КПСС, весьманапоминающее открытое письмо Моськи в адрес Слона, но Никитаработал в "Голосе" не первый год и знал, что перестраховщики-контролеры с двенадцатого все равно письмо вырежут и нужно будет что-то придумывать в пожарном порядке или ставить глушилку нацелые двадцать минут и в результате лишиться как минимум половины премиальных, -- поэтому вклеил наместо письм натой еще неделе сделанную заготовку о переводе наанглийский и бешеном успехе в Штатах очередного опусапоэта-лауреатаВознесенского. Идущее дальше сообщение о новой абличительной книге из высших тактических соображений оставляемого покаКомитетом в Советском Союзе последнего писателя-диссидентапотребовало только косметического, так сказать, ремонта: замены двух-трех фраз -- после чего сообщение превращалось в такой конский цирк, что, надо думать, последние знакомые последнего писателя-диссидентаперестанут, прослушав передачу, подавать ему руку. ТанькаСеменова, специалисткапо голосу Фостер, записалаэти две-три фразы, Никитасо звукооператором вмонтировали их в нужные местапод глушилочку, и готовый ролик часаеще в четыре был отправлен надвенадцатый этаж.