Катастрофа же произошла потому, что группа самовольно покинула отведенный ей район работ в лагуне острова Рейвн, защищенной от непогоды и превратностей океана.
Уйдя из безопасного места на внешнюю сторону атолла, они попали в район, открытый для океанской волны…»
Меж тем весы, на которых взвешивались достоинства капитана и его мнимые проступки, напоминали качели.
Большаков пытался встретиться с директором Выдринского института, тот наотрез отказался его принять и дважды за короткое время вылетал в Москву. Там он и раздобыл самые неожиданные справки и срочно отослал их следователю в Выдринск. В одной нынешний инспектор морского ведомства в Москве, сам в прошлом зауряд-капитан, виноватил Василия Михайловича как раз за смелость и мастерство судовождения.
Если за эти вот свойства ученые и Совет капитанов Выдринска благодарили Ветлина, то инспектор обличал.
Видно, далеко не равнодушно он скреб по всем своим сусекам, листал какие-то давние, но бережно хранившиеся наветы и теперь старательно присоединял к ним отрицательные определения.
А директор Ховра отправил следователю в Выдринск его писанину, копии пустил по кругу разных общественных организаций.
В той «обличиловке», как назвал ее Слава, в противовес всем ученым и Совету капитанов, ставились в упрек Ветлину как раз все случаи, когда проявлял он особое мастерство и смелость в судовождении.
«Подвергал судно и экспедицию необоснованному риску, заходил в малоисследованные лагуны атоллов и маневрировал в непосредственной близости от опасностей в плохо исследованных районах — атолл Бутари-тари. Это неоднократно ставило судно на грань аварийной ситуации, а капитан рассчитывал на удачу, что недостойно и ничего общего не имеет с разумным риском…»
А потом шли слова: «Мало уделял внимания судовождению… Пренебрегал… подвергал… нарушал… самоуспокоился, изолировался». И даже одна такая зловещая реляция мутила воду вновь и вновь и требовала потока опровержений.
— С больной головы на здоровую, — твердил Слава, истоптав не одну дорогу в областные, городские, портовые и все иные организации. Он снимал по десятку копий с писем ученых, капитанов и вручал, а то и отсылал экспертам, юристам.
— Кто ж лучше знает капитана? Неужто те, кто видел его с берегов Москвы-реки или из кабинета директора института города Выдринска? — спрашивал он у следователя Прыскова.
— Примитивизируете, — указывал тот. — Наивный вы, что ли?! Прямолинейно мыслите. Да и не вам задавать вопросы в этом кабинете. Впрочем, где было вам поднабраться опыта в такой сфере, как наша, — снисходительно ухмыляясь, замечал он.
— Криволинейно мыслить нужно мне в архитектуре, а тут тень вы наводите на белый день, тень Семыкина, я же думаю, легко попасть самим впросак, развивая патриотизм выдринского масштаба.
— Нажимаете? Оказываете давление?
Прысков, впрочем, умел быть даже и чуть ироничным, — красивый малый, вороной масти, одетый в отлично пошитый костюм, он выглядел внушительно и отличался завидной уверенностью в своей проницательности и объективности.
— Замечу между нами, как временными, так сказать, коллегами, поскольку выдвинуты вы общественностью на заметную должность, ваш капитан, за которого стоите горой, неврастеник! — Он посмотрел на Большакова с откровенной жалостью. — А неврастеник капитан, считай, может допустить любой промах по части своих обязанностей.
— По части — не знаю, а вот вы представьте, если бы на вас возвели поклеп, обеляли виновных, не расследовали всей полноты их вины, наоборот, лишали вас самого насущного — любимой работы, вы что, не нервничали бы?! Да к тому же какие у вас доказательства его неврастении?
Прысков сосредоточенно полировал ногти правой руки о левый рукав. Он не торопился с ответом, так получалось весомей.
— У него даже брови поднимаются, веко дрожит, он растирает пальцы, когда его прижмешь серьезными вопросами-сопоставлениями. А синяки под глазами, как у наведенной девицы? Он же капитан, воевал, а тут мерихлюндии, видно, мало спит.
Каждое слово Прысков чуть окрупнял, произнося, будто обкатывал его поштучно своим бархатным баритоном, любовался, какой же он наблюдательный, насквозь видит незадачливого капитана.
— Потом, надо и честь знать, — теперь он полировал ногти левой руки, — пора уступать дорогу молодым. Правда, капитан спортивный, с хорошей выправкой, но уже пора отдавать штурвал перспективной молодежи. — Прысков долгой паузой как бы подчеркнул значительную силу своих соображений, продолжая разглядывать свои ногти. — Кстати, у нас выросли кадры осмотрительных, деловых морячков, безо всяких излишних впечатлительностей. А он, говорят, чуть ли не сам и стихи пописывает, сильно увлекается всяким искусством, а вот излишняя нагрузка на мозги и чувства ведет к перекосам…