Ветлин оперся рукой о стол, наклонился к Амо и на этот раз, уже к удивлению Гибарова, наизусть прочел строфы — медленно, весомо:
Убедившись, что песня произвела на Амо впечатление, чуть щурясь, будто солнечный свет бил ему в глаза, капитан отошел от стола, повернулся к Амо спиной и пробормотал:
— Не знаю, может, все это мальчишество. Но вновь их чудо, едва я нашел в вас единомышленника или, скажем вернее, единочувственника, греет мне душу, нынче сильно выстуженную.
А их боги — земные ребята, они похлеще доброго и в общем-то совсем реального Отца Гамлета. До них можно дотронуться рукой. Ну, не европейской, но маорийской наверняка.
Прощались. Ветлин, смущенно улыбаясь, сказал, пожимая руку Амо:
— Вы не думайте — я не чокнутый романтик. Вы-то меня и втравили в сумасшедшее скитание среди песен и рифов ваших собратьев, до некоторой степени ваших и моих коллег. Я же просто убедился, мои пристрастия, интерес к ним, некоторая тронутость, что ли, вовсе не случайны, вот, кажется, кому-то я с моими океанийцами и пригодились. А?
Амо обнял капитана, ткнулся ему в щеку и убежал.
Поспешный уход Амо, его легкий, быстрый шаг — Ветлин вышел на балкон и видел его удаляющуюся фигуру — вдруг вернули его в прошлое, и оно показалось недавним.
Летящий шаг Гибарова напомнил капитану быстроногого друга юности, с которым вместе довелось ходить северным путем в конвое.
На корабле его за быстроту и ловкость почему-то прозвали Фигаро.
«Фигаро там, Фигаро тут», — было дежурной остротой, но и вправду Шутник и мастер на все руки четвертый штурман оказывался необходимым сразу множеству ребят, как только сменялся с вахты.
Когда его смертельно ранило осколком во время бомбежки и он упал с трапа, а Ветлин оказался поблизости, поднимаясь в штурманскую рубку, он и бросился к товарищу.
Пока Фигаро несли в лазарет, терял он сознание, но успел прошептать:
— Теперь уж Фигаро только там…
Отчего-то вспомнилось еще, как они спорили в кают-компании накануне, Фигаро с пеной у рта доказывал: глупо в фильме, в книге, в жизни отсчет вести от развязки, надо выбирать и помнить смешные моменты, обнадеживающие, а то слишком многое завершается минорно.
— Сейчас такое нам особенно не подходит, ребята! — воскликнул он. — Обвел тогда всех взглядом и требовательно спросил: — Неужели у вас не хватит духу помянуть, ну, к примеру, меня, шуткой, своей ли, моей, а не рвать на себя тельняшки, представляя последнюю минуту главной?
Но никто не поддержал его внезапно серьезную ноту, загалдели вперебой, и всяк пустился на свой салтык травить.
Василий Михайлович с признательностью припомнил сейчас розыгрыши Фигаро, улыбался, и думалось ему, все-таки жизнь что-то возвращает, даже ощущение юности, надежд.
Посулил же ему Гибаров встречи в Москве, и верилось, в каком-то уголке души он, капитан, наверняка поселится у Амо, и, быть может, как-нибудь в поздний час, после представления в старом цирке на Цветном бульваре, они побродят, и можно будет вслух потолковать о Фигаро и о том, что удаляющийся Амо как две капли воды был сегодня с ним схож…
Еще Ветлин хотел бы познакомить Гибарова с Борькой Смоленским. Наверняка Амо по сердцу придутся его стихи. Впрочем, возможно, у нового друга найдется и сборник, куда вошли они. Нельзя ж смиряться с тем, что еще в ноябре сорок первого Борис погиб на фронте, за Петрозаводском. Надо зазвать его на огонек…
Что ж, в дом Гибарова он, Ветлин, заявится с целой компанией, ну, не компанией, а с близкими товарищами, так и оставшимися молодыми ребятами, может, только Амо будет чувствовать себя слишком взрослым среди них, им-то всего по двадцать лет! Другое дело он, Ветлин, они ж никогда его не покидали… Впрочем, Амо каждый вечер на манеже сам превращается в озорного мальчишку, так что все будет совершенно нормально и не потребуется никакой дополнительной игры, всяких там условных подпорок и обвыканий…