Вижу, Кондратий-то Федорович пишет стоя, перед ним три доски, обтянутые холстом. На них бумаги, корректуры, книги. Занимаясь, он ходит, а над доской протянута проволока, на ней приспособлен с горящей свечой подсвечник. От него другая проволочка примотана к поясу Рылеева. Ну, свечка, как живое существо, за ним, — куда он, туда и она. И тут я увидел вроде б его тень, и не одну. Перед последним уходом человек должен многое успеть. Может, тени ему и способствовали. Рассказываю о странном происшествии, приключившемся со мною, а хочу, чтоб вы сами увидели, как сопоставляются жизни — ближнего и те, ушедшие. Есть пронзительные соприкосновения, а время то отступает, то приближается. И вижу отблеск свечи в глазах Завалишина на переходе в Америку, упрямо корпящего над картой в каюте не очень уж остойчивого корабля. Уверяю вас, проверено собственным опытом, свечи умеют возвращать живое живым..»
15
А на другой день тогда, три месяца назад, приехал Ветлин, привел с собой русоголового стеснительного Славу Большакова, и она, Наташа, с Андреем тоже отправились, пригласил Гибаров, — на просмотр старого фильма «Дети райка». Амо был в привычном темно-голубом костюме, вроде б и неизменившийся, только тени под глазами легли резче, и он, как к стороннему существу, примерялся взглядом к своей левой руке — она заметно плохо слушалась его.
Августовские сумерки чуть-чуть пронизывали ветерки. Всей ватагой прошлись перед сеансом по Александровскому саду, вдоль Кремлевской стены и повернули к клубу МГУ на углу улицы Герцена, к старому зданию, еще в студенческие годы обжитому Шероховыми. Амо чуть иронично говорил:
— Конечно, вы странники, что с вас возьмешь! Но фильм-то время от времени крутят три десятка лет кряду, а вы и не удосужились посмотреть. Я видел его впервые мальцом, а потом еще и еще, историю рождения картины узнал позднее. Тогда на хребте Франции, в 1944-м, сидели нацисты, а уж ее сочиняли в Ницце режиссер Карне, поэт Превер, мысль подал и увлек их Жан-Луи Барро, он предложил в звуковом кино сделать фильм о миме, то есть о молчальнике. Сам и сыграл роль Батиста-Пьеро, и теперь считает ее своей заглавной. Я так рад, сегодня увидите его, — не очень уж скромно, но просмотр этот считайте моим подарком.
После фильма поднялись вверх по узкой горловине улицы Герцена к Никитским воротам. Ветлин сказал:
— Ну вот, наконец я в Москве, иду рядом с вами. — Он с тревогой взглянул на Амо и добавил: — Хорошо, когда мы вместе, подольше б так.
У Тверского бульвара он перехватил у случайно подвернувшейся цветочницы гладиолусы и протянул их Наташе, после фильма она совсем притихла.
Андрей наклонился к жене, как-то наивно, с тревогой спросил:
— А грустновато, когда карнавальная толпа разъединяет Батиста с нею — Гаранс?! Она ускользает, и догадываешься — навсегда.
Слава Большаков удивленно говорил Амо:
— Я б не поверил, что фильм давний. Сразу берет за живое, с первой сценки, когда среди толчеи, толпищи идет уличное представление. Едва появилась там, на экране, удивительная зрительница, и ты уже сам попался, втянут в действие, оно стремительно. Кто-то кого-то успел облапошить, но уже тут тебе и характеры, и все в клубок: простодушие, обман, наивность и чьи-то козни. Захватывает. А сплетено как в музыке, не разъять. — Слава повернулся к Ветлину: — А как вам?
Ветлин не без гордости взглянул на Славу. То, что их связывали отношения дружеские, сквозило не только в тоне обращения Большакова, но и в том, как Василий Михайлович сразу откликнулся на его суждение.
— Я под большим впечатлением, хотя Амо прав, хочется еще посмотреть этот фильм. Вы заметили, все могло быть на грани мелодрамы, а ни на йоту не случилось этого. Да, признаюсь, грустная карусель жизни на экране меня разбередила. Ну, а Батист — слов нет! И какие связи у всех нас, теперешних, давних, а?!
Уже шли по Тверскому бульвару. Зажгли фонари, но бульвар освещался скупо и оттого оставался уютным. Присели на скамью. Амо говорил, обращаясь сразу ко всем:
— Когда я едва выкатился со своей Марьиной рощи, увидал впервые фильм — обмер. Вроде б все иное, чем вокруг меня, — век, страна, персонажи, а что-то мерещилось знакомое. В училище уже вкалывал на тренировках, околачивался в цирке, пережил первые романы, летучие вроде б, и опять попал на фильм, и не то что горло, душу перехватило: ходы в их жизнь, за кулисы театра, в их любовь и недоразумения, до чертиков, до мельчайшего сродни. И как под стать Барро играет Гаранс Арлетти! Поначалу уличный мим, неудачник в густой толпе зрителей, зевак. Романтизм нищего Пьеро, влюбленного в самую женственную актрису, какую я видел в юности. Потом оказалась Ярослава моя схожа с нею, с Арлетти, — те же широко расставленные глаза под легкими, едва намеченными бровями, распахнутый взгляд и затаенность в глубине глаз. Широкий жест, когда необходимо доверие, и сдержанный, когда страсть готова открыть себя, но на самой крутизне становится тоже затаенной. И поворот головы Арлетти как открытие, музыка речи, себя не подчеркивающая. Все на грани уличного романса, сентиментальной истории, но драматизм Пьеро, его наивное, тонкое ощущение всего окружающего и глубина чувств его и героини ошеломляли меня, зеленого юнца, и меня, уже узнавшего популярность. Да и теперь я во власти их преображений. Вот я уже и не сыграю больше, а он и сегодня смог нас увлечь. Сейчас там, в Париже, Барро спустя три десятилетия после «Детей райка» так же сполна отдает зрителю все открытия, свой особенный, внутренний романтизм, без малейшего педалирования, пафоса, искренность в виртуозной пластике!