I
«Не попадись в капкан. Не попадись. Не попадись».
Человек считает шаги: каждый может стать последним, если выйдет слишком шумным. Он жадно слушает дрожь тишины. Ступает осторожно, как ступал бы пес, ведомый голодом и ужасом.
«Не попадись».
Крик разрезает синий вечер пополам и вспугивает птиц. Их крылья хлопают, их визги заполняют мерзлый воздух, разносят эхо, как заразу, по кладбищу высоток.
Замирает собачья стая — немая, напряженная — натянутой струной. Человек выставляет руку — подавая знак, который видит лишь последний пес, замыкающий их движение по городу — месту, где правят страх и Смерть.
Крик говорит: сегодня кто-то будет сыт…
«Туристка»… Видимо. Не повезло.
Надо идти.
Разведчица, единственная самка, срывается в сторону. Но остальные медлят. За ней порывается и второй пес. Ветер проходится по шерсти, вставшей дыбом, а следом поднимает полы слишком легкого пальто единственного человека.
Последний пес, ожив, подходит к нему ближе. Касается носом холодных, полусжатых пальцев. Мягко толкает.
Надо идти.
Крики обрываются. А человек стоит. Среди разрухи, заржавевших брошенных машин и ожидающих собак. Под обезумевшими птицами, закружившими над девятью кругами на земле обетованной. Он слушает, широко раскрыв глаза.
Он знает, что помочь нельзя, что там, за поворотом, ожидает только Смерть.
«Не отходи от стаи».
Пес, замыкающий движение, словно собирается прикрыть собой, если человек останется — вот так. Но тот опоминается и оживает. Оживают остальные, припускают бесшумной трусцой…
Четверо оголодавших зверей и один слепой мальчишка.
II
Ему снится свет. Всегда снится свет. Вместо темноты, которая заменяет краски мира уже слишком долго… с тех пор, как началась Волчья пора. Нельзя понять, сколько минуло, когда сезоны прекратились, а Осень стала бесконечной…
Ему снятся теплые руки матери, кривая реки; его собственный звонкий смех и такие же звенящие — не на слух, но на вид — брызги. Голос отца: «Стой, стой!» Несущийся вперед маленький Сэм впереди стаи. Тогда щенков еще было пятеро, теперь вместе с Сэмом — трое, трое взрослых вытянувшихся псов… и Дора, их мать.
Ему снится двор, зеленый, окруженный деревянным забором. Снятся мальчишки, которые шепчутся между собой:
— Ты посмотри. Что это за порода?
— Это собаки?
— Эй, парень, это собаки?
Они толкаются: один против, чтобы другой говорил. Они продолжают шептать…
— Я никогда таких не видывал. Старик Финч все твердит: от них воняет серой, надо всех перестрелять, пока не поздно. То ли гиены, то ли волки, то ли крысобои…
— Что за крысобои?
— Это известно! Если крысу морить голодом, она начнет жрать своих! Может, они из этих. Приглядись. Особенно щенки.
— Уродливые…
— Эй, парень, это крысобои? Ты крысобоев держишь?
Ему снится, как он ходит по опустевшему двору и по очереди кричит имена, сложив руки рупором. Смотрит на лес, темнеющий у горизонта. Слышит голос отца:
— Где твоя стая, Мэтью? Ушла на охоту?
Ему снится, как он бежит по двору среди белого пуха, от которого попеременно то и дело чихают щенки. В белом они кажутся неестественно яркими: шерсть у них цвета бордовой ржавчины, цвета запекшейся крови.
Их мать лежит в тени тополя. Неподвижно. Тогда как дряхлый цепной пес задыхается от жары в будке, свесив язык на плечо. Только ходят ее уши, широкие и заостренные, ловят звуки. Вдруг она вскакивает с места, приподнимая голову и напряженно вглядываясь вдаль.
Замирают ее щенки.
— Дора?..
Она уходит, мерно переставляя длинные худые лапы. Помедлив, идут за ней и ее дети. Кроме одного: Сэм тянет за футболку зубами своего человека.
— Перестань, перестань!..
Стая скрывается. Остается Сэм. Собачьи глаза полны мольбы, и мальчишеское сердце им сдается: Мэт отходит в сторону — и ровно в тот момент, как воздух вздрагивает от грохота выстрела.
Ему снится, как выбегает отец.
— Я говорил тебе, Стэн, я пристрелю твоих сатанинских псов! — кричит старик Финч и снова взводит курок.
— Ты спятил! Здесь же мой сын, мой сын!
Шерсть под рукой Мэта мокрая, а рука, отнятая от нее, — красная. Сэм… все еще стоит. Пробито его плечо.
— Папа…
— Сейчас же отдай мне ружье, Финч!
— Папа!..
Мэт просыпается от кошмара. Нащупывает Сэма: тот всегда ложится головой на живот. Нащупывает его пульс. Отмеряет удары. Нащупывает шрам, ведет по нему пальцами… Выдыхает.
«Никогда не отходи от стаи».
«Никогда».
III
Где-то далеко, в наступившем утре, под дюжиной ботинок шуршат старые листовки, сорванные ветром, и остатки пожухлых газет. Печать размыта временем и дождями, но в жалкой пригоршне букв еще проглядывается: «Без вести пропали», «Просьба позвонить…»
Однажды мир опустел. И с тех пор никогда не был прежним.
Прежнему миру место только во снах…
А здесь… здесь приходится выживать. И Мэт выживает, выжидает, вслушивается в шаги и шуршание мусора. Он не может выйти. Там люди, охотники. Они что-то ищут, искали всю ночь…
Дело плохо. И пора убираться. И лучше — из города. Нет ничего опасней городов.
Мэт бы ни за что не сунулся, но голод… все равно что пиявка, впившаяся в нутро: тянет силы, вцепившись зубами. Скоро этих сил не останется. Им надо двигаться дальше, двигаться на восток.
Мэт слушает. Ушли… Только ветер играет бумагой и старыми упаковками, словно гоняет по двору листья.
Старое воспоминание — о листьях — просится, как гость, которого не звали, и что-то очень далекое, что-то со вкусом тоски оседает глубоко-глубоко. Листья остались там, в Сытых годах. В Волчью пору их все меньше и меньше, а дышать все тяжелее и тяжелее, и с каждым холодным месяцем голод все крепче сжимает нутро тысячей острых зубов.
Мэт втягивает воздух, промозглый, туманный, чуть запрокинув голову. И не верит тишине. Она бывает обманчива, она ему не товарищ.
Но вот он чувствует: его руки касается горячий нос, обжигает дыхание. Путь чист. Можно идти.
IV
Мэт замирает, чуть поворачивая голову. Замирают псы. Здесь кто-то есть… Он знает: короткая шерсть на тощих спинах встала дыбом, а псы беззвучно оскалили зубы.
Мэт втягивает воздух, слышит: шумит ткань. Трется о камень. Человек. Вжимается в стену. Шагов десять. Один. Скулит. Ранен?..
Еда.
Для Мэта еда. Он ничего не соображает больше, он даже не в курсе, что Дора делает шаг, принюхиваясь к чужаку, что она расслабляется, словно учуяв своего. Мэт уже достает нож. Девять, восемь, семь, шесть, пять шагов… Еще один. Еще. Голод ведет его лучше зрения.