Он умирал и знал об этом. Все умирало. Стремительно, отравленное ядом. Все умирает. До сих пор… Без ответов. Без надежды.
Что знают люди? Ничего. Зато Дед знал, как продержаться еще день. Еще один. И это было единственным стоящем знанием. До сих пор лишь оно имеет значение.
Крики стихают — и воцаряется тишина.
Если бы у тишины был голос, это был бы голос, полный скорби. Мэт знает: она плачет по миру. По исчезнувшим и брошенным, по убитым и раненым. По загнанным, разорванным, растерзанным и съеденным.
Если бы у тишины был голос, это был бы голос, полный шипящего предостережения. Тишина боится и тревожится. Мэт ее слушает, потому что, когда подходит опасность, она уносит ноги первой — и появляется звук.
XVIII
Сет поймал птицу. На этот раз найденыш не возникал. Мэт слышал: куски лезли ему в горло с трудом, он давился ими, он сдерживал приступ рвоты. Но аппетит в нем проснулся: голод не терпит возражений.
Затем в нем проснулась тяга болтать. Дурное качество… Дурное.
— Ты застал Сытые годы? — спрашивает он. И подождав, но не дождавшись, спрашивает снова: — Как тебя зовут?
Мэт молчит.
— Тебя… вырастили эти звери?..
Мэт отворачивается.
— А ты совсем не видишь? — уже тише. И чуть слышно: — Что с тобой случилось?..
Слишком много вопросов.
Мэт закрывает найденышу рот рукой. Слушает тишину, уставившись незряче, сквозь. Тот напрягается. И теперь слушает тоже.
Все спокойно. Но, когда Мэт отпускает найденыша, тот замолкает. Смышленный…
И видит капканы…
Может, Дора не спятила, может, щенок — не обуза.
XIX
Мэт лежит, пытаясь вызвать свет силой мысли, пытаясь вызвать — сон. Но ему чудится лишь фантомная боль в глазах, нарывающая, загноившаяся. Волчья пора отняла у него многое — и мало что дала взамен…
А то, что дала… Он и оставленное устал защищать, устал сражаться, устал идти. Ему страшно снова обретать: он все время теряет.
А найденыш лежит среди псов — как часть стаи. И прижимается к Мэту — как свой. И жаль, жаль, что он уже почти — как свой. Но все-таки он, видно, чувствует: он свой не до конца. Тоска в нем пытается еще раз подать надломленный голос:
— Меня зовут Тоши.
Мэт молчит, закрыв глаза. И не может смириться — с вопросами, с памятью, с болью. Он против, против… Он на такое не подписывался… Но почему-то, помедлив, все-таки сдается:
— Мэт.
XX
Ветер переменился. Город кончается. Он чувствует… Они уже подошли к границе. Но мародеров… их стало больше. Мэт слышит голоса, Мэт чует костры. Здесь их логово!..
— Там нет выхода… — шепчет Тоши. — Даже если мы пройдем, нам не перелезть через колючую проволоку… Они нас поймают…
Мэт стискивает зубы. Стая не могла проделать такой путь напрасно, потерять Дору — напрасно. Чтобы передо́хнуть в каком-то городе. Он схоронил уже трех собак по дороге к нему и по нему. Сколько еще?..
— Насколько большая обычно стая — из гончих?
Не сейчас. Дурная привычка… Мешает думать.
— Твои звери, Мэт… они же адские гончие. Их боятся. Они держали в ужасе весь мир. С них начались вечные сумерки…
Вечные сумерки… Волчья пора. Дед говорил: их принимали за гривистых волков, разве что гладкошерстных, но они не были волками; гончие, как саранча, проходились по селам и городам, пожирая все живое, не оставляя даже костей. В газетах печатали один за другим заголовки: «пропали без вести», «пропали без вести», «пропали без вести»… Никто не знал, что привело их, когда листья стали опадать… Никто не знал, откуда они пришли…
Мэт никогда не видел, как, черт бы их побрал, выглядели гривистые волки, Дед никогда не говорил ему: «Эй, парень, твоя стая…» Но однажды, лишь однажды он спросил, как Тоши: «Как ты приручил их?..»
«Я говорил тебе, Стэн, я пристрелю твоих сатанинских псов».
Это не они…
— Их, наверное, штук двадцать, не меньше?..
Это не они…
— Им нужно завыть… Мэт, если эти… если они решат, что гончих больше трех… мы успеем.
Нет. Нет! Псы не произносят ни звука. Никто, кроме Сета, который тихонько, совсем чуть слышно умеет рычать. Мэт слышал гончих за дюжины, дюжины километров. То был не вой: то был гул, громыхающий, вездесущий.
Тоши уговаривает собак шепотом, как мог бы уговаривать людей.
Шаги.
Их обнаружили!..
Стая замирает напряженно. А Тоши вдруг… завывает.
Мэт закрывает ему рот рукой. Пятится назад, тащит за собой — инстинктивно. Обратно в тень, в тишину, в безопасность…
Что ты наделала, Дора?.. Он всех погубил.
…Вой разрезает синий вечер пополам и вспугивает птиц. Их крылья хлопают, их визги заполняют мерзлый воздух, разносят эхо, как заразу, по кладбищу высоток.
Три голоса. Протяжные, зловещие, высокие — и замирающие, и начинающие заново. Вой содрогает воздух. Не волчий вой, иной — поднимающийся как из-под земли.
Тишина уносит ноги. Псы гонят ее прочь. Впервые.
Псы гонят прочь мародеров — свергают городских царей.
А затихнув, они наконец — наконец — расправляют плечи. И выходят без страха, как и положено им выходить, как закляла их природа.
— Мэт…
Мэт не верит — найденышу. Не верит — тишине. Не верит…
Но Сэм возвращается за ним — и касается раскаленным носом его руки. Путь чист. Можно идти…
XXI
Тоши руками раскапывает землю под забором, раскапывают псы, повторяя за ним. Они лезут на свободу, шумят сварной сеткой, сдирая спины, пока их выходку не раскусили, пока люди не узнали, что их прогнали три тощих собаки.
Мэт стоит неподвижно. Стоит посреди… открытого пространства. В логове мародеров. Приученный прятаться, он опасливо вертит головой — и ждет, когда кто-то вновь спугнет тишину.
Дора… она хранила верность людям, однажды рухнув на их порог — без сил. Она подавила свою сущность, она научилась бояться, она нашла — ребенка!.. — чтобы тот напомнил, кем она была — их мать… Это ее — боялись.
— Мэт, — зовет Тоши. — Мы свободны…
Но им не надо было бояться: они бы стольких спасли, начиная с самих себя… Если бы только Мэт знал, если бы только…
Все будет иначе, теперь все будет иначе.
Мэт оборачивается на голос, делает шаг навстречу, вытягивает руку и находит — на ощупь, касается волос. Он просит:
— Не отходи от стаи…