Алеша по малости лет про какую-то «пенсю» вообще ничего не знал. О чем и пролепетал, заливаясь слезами, в еле заметную белую щелочку между дверью и косяком из трухлявого дерева.
– Брешешь, – прошипела старуха с ненавистью. – Брешешь, сучий сын! Посиди-ка подумай, как врать и воровать в другой раз. Только знай, что зимой я в подвале этом двух бродяг схоронила за досками.
Онемевший от ужаса Алеша так и застыл перед запертым входом. А когда очнулся и снова замолотил руками-ногами по двери – баба Нина уже ушла. Шаркающие шаги, удаляясь, становились все глуше, пока вовсе не стихли, растворившись где-то в глубинах дома.
Алеша остался один, дрожа от страха и холода – здесь, в подвале, лето, видать, совсем никогда не наступало, а царила вечная стылая осень.
Какое-то время он еще пробыл возле дверей, прижимаясь лицом к узенькой щели и тихонечко хныча. Потом, смирившись с тем, что его не выпустят, отвернулся и посмотрел вниз – куда спускались ступеньки. И где, если верить бабушке, лежали спрятанные двое мертвецов.
Алеша представил, как раздвигаются доски настила и меж ними высовываются перепачканные землей пальцы. Снизу как будто даже гнилым пахнуло. Тогда он присел на корточки, обхватил руками колени, сжался в комочек в углу у стены и затих, напряженно всматриваясь в темноту.
Сидел так около часа или даже больше – дрожащий, голодный, зареванный. Прислушивался – к наползающей снизу тишине.
Весь превратился в слух. Слушал, и слушал, и слушал…
Пока не услышал их.
Голоса.
– Здравствуй, мальчик…
– Здравствуй, здравствуй, здравствуй…
Голоса звучали словно бы не в ушах, а внутри его собственной головы. Они не были злыми, они были… никакие. Разные и одинаковые одновременно. И Алеша не мог понять, говорят это дяденьки или тетеньки, дети или старики.
– Здравствуйте, – робко ответил он. – А вы кто – эти самые, кого бабушка тут похоронила?
– Нет, мальчик…
– Нет-нет-нет…
– Никого здесь нет…
– И не было никогда…
– Только мы, мы, мы…
– А мы тут были всегда…
Удивительное дело, но голоса подействовали на Алешу успокаивающе. Пусть он и не мог понять, кто это говорит, но, по крайней мере, в словах не таилось никакой угрозы. Эхо голосов накатывало плавно, как волны на берег, гипнотизировало, убаюкивало. Уставшего и перенервничавшего Алешу потянуло ко сну.
– Мне холодно, – пожаловался он в темноту.
– Бывает и хуже, мальчик…
– Хуже, хуже, сильно хуже…
– Мы расскажем тебе историю… Много теплых-претеплых историй…
– Много, много, много…
– А ты послушай…
– Слушай, слушай, слушай…
И он начал слушать.
Снеговик
Стоя на коленях, восьмилетний Гришка Сорокин сосредоточенно работал руками. Щеки горели, штанишки намокли, пальцы превратились в сосули и почти не сгибались.
Зато труды его были близки к завершению.
Фигура получалась не очень большая – не то что снеговик на другом краю площадки. Гришка отвернулся, чтобы не видеть толстого урода, но прекрасно слышал, как носятся с радостным визгом вокруг белого великана Ася, Миша, Максим и прочая мелкота. Ну и здоровенный же он, этот снеговик, раза в два выше любого из детей!
Но им-то лепить родители помогали. Мишкин папа все шутил с мамой Аси, а та звонко смеялась и швыряла в соседа снежки. Отец Максима сбегал через дорогу в магазин и вернулся с маленьким пластмассовым ведерком, которое мужчины водрузили снеговику на голову вместо шапки, «чтобы не мерз».
Всем двором лепили, короче. А Гришка работал над своей снежной фигурой в одиночку, потому что был «без-ац-ов-щ-ина». И вообще его не любили. Хуже того – жалели.
На площадку опускался вечер. Смех и визг постепенно стихали – взрослые растаскивали малышей по домам. Гришка шлепнул последнюю горсть снега, разровнял и замер, оценивая результаты трудов. Стянув зубами отсыревшие варежки, подышал на замерзшие ладони.
Вылепленную им скульптуру накрыла тень.
– А се ето ти деишь? – Сбоку нарисовалась девчонка в дутой розовой куртке. Чуток повыше Гришки, но только потому, что сам он на коленках стоял. Голубоглазая, светлые волосики выбились из-под вязаной шапки.