– Кого-нибудь узнаешь? – он сунул под нос Милутину несколько последних групповых семейных снимков, но тот только покачал головой. Нет, среди них нет того, кого он встретил в Германии…
Следя за взглядом Милутина, Данило Арацки внимательно рассматривал лица с семейного портрета в тайной надежде хоть кого-нибудь узнать и присоединить к своему родословному древу, ветви и веточки которого он в муках пытался оживить в себе.
Вот, ты даже не помнишь больше их лиц, укорил он самого себя, стараясь вызвать в памяти лица предков, которые он или забыл или никогда не знал. Может быть, он был слишком маленьким в те времена, когда делались эти снимки? А, может быть, даже еще не родился, может, имена предков и других родственников знакомы ему только по «Карановской летописи» и чужим воспоминаниям. Все-таки еще не пришло время забвения. Он же не Ружа Рашула, с ужасом вспомнил он девушку, которая в стволах деревьев искала свою душу и забывала названия самых обычных предметов.
Нет, он не может позволить себе стать таким, как Ружа Рашула! Он напрягался из последних сил, чтобы вспомнить лица с семейного портрета, который после распада своего брака и отъезда из Белграда рассматривал чаще всего, отдавая себе отчет в том, что у того, кто забыл свое прошлое, нет будущего.
Фотография была сделана, скорее всего, перед войной. В теплом воздухе ранней осени или весны, в саду, наполненном мелкими синими цветами, которые Лука Арацки сажал повсюду, где удавалось, серьезные, одетые в легкую летнюю одежду, обратив лица к вечности, стоят Арацкие.
Глава семьи, доктор Лука Арацки, воин, который ненавидел войны больше, чем чуму, в центре, за чьим-то пустым садовым креслом, вероятно, Петраны. Справа от него Стеван в полном расцвете мужской красоты, и Наталия, чуть-чуть крупнее ребенка, которого она держит на руках. С испугом и любопытством из-за ее спины выглядывают Петр и Вета, а вокруг них толпа мужчин и женщин, у ног которых сидят на корточках три девочки и один мальчик в матроске. Петраны на снимке нет, она и в Караново бывала нечасто. Ее Рыжик помнил только благодаря портрету венского живописца, с которого укоризненно смотрели глаза, от блеска которых перехватывало дыхание. Как ни старался Данило, он не мог вспомнить, называл ли он ее когда-нибудь бабушкой. Может быть, потому, что даже в самой глубокой старости она выглядела моложе и красивее, чем любая женщина в Караново.
Никто не знал намерений этой женщины, как вуалью окутанной тайной. Еще труднее было предугадать, куда унесет ее случайный порыв ветра, чтобы она встретилась с любовью, с которой еще никогда не встречалась, увидела города, в которых не бывала, узнала людей и края, которые позже возненавидит и постарается забыть. И забудет!
Что за дети сидят на корточках у юбок своих матерей, Данило не знал, так же как не знал он, сколько лет ему было, когда Наталия держала его на руках, крепко прижимая к себе, и уж тем более ничего не мог сказать насчет того, сколько Арацких стояло перед фотокамерой на фоне их огромного дома. А, может, огромным он казался только ему, совсем маленькому. Этого дома больше нет, нет и толпы родственников с семейного портрета. Изящный, высокий дом Арацких существует только на этой фотографии и в воспоминаниях Данилы. Потому что дома, так же как и люди, продолжают жить в памяти тех, кто когда-то их знал.
А что если эта память угасает, и тот, кто их знал, становится чем-то не помнящим самого себя, постепенно исчезает, превращается в Ружу Рашулу. Рассыпавшуюся. Потерянную Ружу Рашулу?
По его позвоночнику потек пот. Он знал, что когда встанет, после него останется лужица пота, а фрагменты его жизни будут и дальше сменять друг друга под чехарду цветных вспышек рекламы на небе без звезд и луны.
Всегда есть какой-нибудь выход, начал он утешать самого себя. В рай ли, в ад ли, безразлично. Рай обещает память, ад – тонкую пелену забвения. В полумраке нью-йоркской ночи он подумал, что бывают моменты, когда он, пожалуй, выбрал бы второе.
Прибывшие прямо из ада и разбросанные по миру от Амстердама до Аляски и Австралии, его соотечественники склоняются к забвению. И забывают, с печалью и стыдом соглашаясь превратиться в цифры, быть вырванными с корнем, отброшенными, не осознавая, что тем самым они открывают новый этап исчезновений, лжи, фальсификаций в самой страшной из всех войн, потому что она, эта война, вспыхнула из-за неразрешенных споров, из-за покойников, почти полвека не похороненных, из-за человеческой глупости и ненависти.
Кто может быть уверен, что Дамьян в ближайшее время не окажется на каком-нибудь фронте? По возрасту он еще не дорос до солдата, и никто не будет силой навязывать ему винтовку, но он может пойти добровольцем. У Марты и родители, и дядья со стороны матери и отца – все воевали с красной звездой на лбу, все вышли из войны победителями и защитниками своей победы. Мстителями. Что если Дамьян прислушается к воинственным призывам Марты? Поверит в справедливость войн, которые как нарывы выскакивают на теле родины? Пойдет воевать и погибнет?