Иван никак не отреагировал на услышанное, вновь погрузившись в изматывающее молчание.
Косте безумно хотелось сказать что-нибудь ободряющее, внушающее оптимизм, хотя бы и самую отъявленную ложь или бессмыслицу, лишь бы избежать гнетущей, давящей на сознание тишины. Однако Ваня внезапно заговорил первым:
— Знаешь, я много думал в последнее время над твоими словами… Что мы навсегда заперты в аду, и единственный путь — все ниже и ниже.
Федотов попытался вспомнить подробности той безрадостной беседы, которая, как сейчас оказалось, происходила чуть не в земном раю — на свободной и по-своему счастливой Ботанической. Но подробности разговора упорно ускользали из памяти, слишком уж абстрактной и отвлеченной была его тема.
— Живчик, а что находится ниже ада?
Костя замялся, не ожидая подобного интереса:
— Ну… насколько я помню, в Библии есть указание, что нижним пределом является Геенна огненная.
— И что там?
— Там? Там уже ничего, только огонь… Душам остается лишь гореть в этом вечном огне, без надежды на прощение и вознесение.
— А мы?
— Что мы? — не понял Федотов.
Мрачный, совершенно неуместный сейчас диалог начинал раздражать его, но предаваться в тишине собственным безрадостным мыслям было намного хуже.
— У нас… есть надежда?
Костя подавил порыв ляпнуть бездумные «да», «конечно», «а как же иначе?». На что лично он, Федотов Константин, надеется? Куда стремится? Что ждет от будущего, когда все прошлое — любимое, дорогое прошлое — полыхает погребальным костром? Когда за спиной лишь пустота, да и в сердце тоже, а ведет его лишь элементарный инстинкт самосохранения? Глупый и лживый ответ. Что тогда? Ответственность за жизнь друга? Стоит ли себя идеализировать…
— Нет у нас никакой надежды, Ванька. Одно упрямство, жажда мести и крови. Злоба и ярость. Лютая злоба и отчаянная ярость.
Иван задумался, а затем без всякого выражения произнес:
— Завидую я тебе. Потому что сам не ощущаю ни-че-го. Одного хочу, чтобы быстрее все закончилось. Без разницы, как, лишь бы поскорее.
Живчик с трудом сдержал стон. «Бедный парень, разве он заслужил такое…» Костя пытался представить, каково это — лишиться всего в жизни, ослепнуть и остаться запертым в клетке из боли и невыносимой памяти. Он не осуждал друга за слабость — разве самому удалось бы не сломаться? Но вслух сказал:
— Не надо так, Ваня. Разве Светик хотела бы видеть тебя таким? А что сказал бы дед? Он от рака умирал, мучился жутко, а тебя, да и всех нас, кто его любил, успокаивал, к мужеству призывал! Разве мы теперь вправе… Мы покуда живы, и жизнь свою так просто не отдадим. Так что заканчивай ты с этими пораженческими настроениями.
Но Мальгин, казалось, его не слышал.
— Впереди что-то очень-очень плохое, — прошептал он. — Темное. Ждущее. Голодное.
Повязка на глазах Ивана вновь намокла и побагровела, а по щекам заструились тоненькие кровавые ручейки.
Живчик выругался про себя, извлек из вещмешка кусочек ткани и энергичными, злыми движениями быстро протер лицо товарища, при этом приговаривая:
— Все они тут ненасытные и совсем не светлые. Прорвемся, дозорный! Нет у нас с тобой другого выхода…
— Ты что-нибудь слышишь? — спустя какое-то время обратился Живчик к Ивану.
Тот обреченно пожал плечами:
— Не переставая, постоянно. Даже во сне.
Костя недоуменно хмыкнул и, оставив друга в покое, приложился ухом к бетонному полу. Ему чудился шелестящий, отрывистый звук, доносящийся оттуда-то из глубины туннелей.
«Может, подземная река?» — попытался успокоить себя он. Получилось не очень убедительно. Шум то нарастал, приближаясь, то надолго смолкал, но обязательно появлялся вновь. Последние полчаса Живчик не выпускал из напряженных рук свой верный, успокаивающий и придающий сил АК, но, вопреки обыкновению, помогало это слабо: страх неизвестности вчистую переигрывал холодную и расчетливую веру в непогрешимость всесильного оружия.
После продолжительной и довольно крутой дуги туннель вывел друзей на абсолютно прямой участок пути — мощный фонарик Живчика никак не мог нащупать противоположного конца коридора, и это немного успокаивало — значит, неведомый враг не сможет подкрасться незамеченным или выскочить из-за поворота. В это время Иван что-то отрывисто прошептал, испугав и без того шарахающегося от каждого звука Костю.