Белла привыкла к светской болтовне, весь последний час она говорила без умолку. Лишь на прощание он напомнил ей об Алисе. Белла, которая борется за свое счастье, должна ведь понять, насколько тяжелее там, где борьба идет даже не за счастье… Нет, никто не сочувствует тому, что происходит рядом. Каждый для себя, в своей закупоренной ячейке.
«У меня в руках сейчас самый крупный козырь моей жизни, — думал Терра, сидя уже дома. — Такой человек, как Ланна, не может спокойно принять то, что я собираюсь ему сказать. Не пройдет и получаса, как у нас будет революция — сверху! С моей стороны было бы глупо вносить сейчас смятение в его семью».
Он пришел после двух, во время «передышки», но не застал рейхсканцлера в библиотеке. Значит, он уже за работой! В самом деле, Зехтинг сам удивлялся такому рвению. Однако Терра может войти.
Князь Ланна что-то писал гусиным пером, в которое, однако, было вставлено вполне современное стальное перо. Он кивком указал гостю на плетеный диван подле стола, дописал последнюю строку и поднял взгляд, как всегда олимпийский, хотя в данную минуту и несколько вялый.
— Важные вести, — тотчас заявил Терра.
— Вас они волнуют? — спросил Ланна, наклоняя голову. Его гладко зачесанные на пробор волосы стали белоснежными, а лицо побледнело и осунулось. — Что может быть важного в этом мире? Не тормошить этот мир — вот что важно.
— Это было хорошо для одряхлевшего Бисмарка. Вы, ваша светлость, в расцвете сил, и, бог даст, на долгие годы.
— Вы знаете, что я подавал императору прошение об отставке? — Вздох отречения.
— Сейчас?
— Нет. Сейчас бы он его, пожалуй, принял. — Последнее звучало бодрее, Терра успокоился. — Кроме того, тогда бы я вас не стал в это посвящать, — продолжал Ланна почти что плутоватым тоном. — Нет, в то время император заключил нечто вроде частного соглашения с царем[49] по важнейшим вопросам мировой политики. Я взял себе за правило хвалить все его поступки без исключения, оставляя за собой право улаживать то, что еще поправимо. Но он, на законном основании, ждет похвал за то, в чем ему дали волю. Ведь ему бы не давали воли, если бы он не поступал похвально.
Озабоченные морщины сгладились, ясный лоб — и такие речи! Терра был сбит с толку.
— Абсолютистские выходки императора, — продолжал Ланна с явным благодушием, — создают опасность для национальных интересов. Они порождают экспромты, после которых приходится бить отбой. А затем следуют периоды глубокой депрессии. Император очень болен. — Тон легкомысленный с оттенком ласкового снисхождения. Затем серьезней: — В периоды депрессии он у меня в руках. Не то, когда он снова уверен в себе. Тогда строятся суда. Тогда орудует Фишер. Я написал обер-адмиралу, пытаясь его утихомирить, это было в минуты депрессии. Потом настал период уверенности в себе, и тут пришел ответ обер-адмирала с просьбой поддержать его прошение об отставке. Но я, конечно, не решился, я бы рисковал сам получить отставку.
— Достанет ли у нации когда-нибудь разума приписывать угрозу своим интересам самой себе? — спросил Терра.
— А чего хочет нация? — спросил Ланна, впервые раздраженно, а потому неприятным голосом. — В Алхесирасе чуть ли не весь мир был против нас, а мы все-таки существуем. Я знаю, теперь говорят, что мне следовало ликвидировать марокканский вопрос при закрытых дверях, а не выставлять напоказ нашу изоляцию на конференции держав. Но это как-никак зрелище… а такой нации… такому императору нужны только зрелища… — Он не кончил; порядок, в котором лежали подле чернильницы шесть карандашей, злил его; он разбросал их.
Лоб ясный, но взгляд испытующе устремлен на собеседника.
— А благополучные выборы в рейхстаг[50]? Легко ли мне было снабдить противоядием и наново заразить энтузиазмом общество, которое чуть не примирилось с грозящим переворотом!
— Только вы, ваша светлость, могли добиться этого, — подтвердил Терра.
— Может быть, я перегнул палку? — неожиданно спросил Ланна. От внутреннего беспокойства он чуть не вскочил, но сдержался.
— На основании личного опыта могу заверить вашу светлость, что созданный вами блок буржуазных партий способствует грандиозному расцвету дел. А дела — самое главное!
— Каким вы стали практичным!
— Потому-то вы, ваша светлость, и должны без малейшего недоверия принять из моих рук неопровержимое доказательство того, какие у нас творятся дела. — И Терра протянул свой документ.
Ланна не взглянул на него, он не спускал глаз с Терра.
— Милый друг, затруднений у меня и без того вдоволь. Я не хочу, чтобы ваша вера в мое искусство все улаживать поколебалась, а потому, прошу вас, не создавайте мне затруднений непреодолимых.
— Прочтите! — сказал Терра, тихо и настойчиво.
Взгляд Ланна заколебался, стал неуверенным. Ланна встал. Он обошел плетеный диван, на котором сидел Терра, сделал несколько шагов у него за спиной, затем все стихло. Не улизнул ли он?
Терра сказал наугад, не оборачиваясь и как будто в пространство:
— Если бы могущественнейшее лицо в государстве стало утверждать мне в глаза, что международная шайка преступников, с центром в Кнакштадте, подкапывается под это самое государство и готовится в ближайшем будущем взорвать его, я бы непременно усомнился. Естественно, что, когда это утверждаю я, могущественнейшее лицо тоже не верит. Меня сразу же опять берут на подозрение. Скорее автомобиль! Я уезжаю.
Когда он вставал, голос Ланна произнес издалека:
— Есть такие дела, которые имеете право знать вы, но не могущественнейшее лицо в государстве. — Ланна сидел в углу, у курительного столика, под бюстом, увенчанным каской и орлом. — Иначе все действительно может взлететь на воздух, — заключил он, когда Терра подошел к нему. Умиротворяющий жест, и он предложил папиросы, но Терра отказался. — Надо сохранять равновесие! — продолжал Ланна. — Вот моя задача. А ваша — делать открытия, нарушающие его. Я отдаю вам должное, вы мне друг.
Терра безмолвно протянул ему документ.
— Только не читать! — сказал Ланна, однако взял бумагу и поднес к ней зажженную спичку. Терра хотел выхватить ее, но бумага уже горела. Взмахнув в воздухе ногами, он рухнул в ближайшее кресло. «Кончено! — чувствовал он; и дальше: — Этому угрю все уже было известно. Я опоздал».
49
50