— А утят на кого списывать?
— Тыща машин, полторы тыщи людей вкалывают.
— А наши трактора с трактористами! А косилки, волокуши…
— Я, слушай, тоже протест заявляю: зачем выпускать хищника!
— Мы кафе и столовую-ресторан спешно построили, общественное питание наладили…
— А бензин? А смазочные? А запчасти?… На бога списывать?
— Им с Шатуновым, видно, наплевать: поймали, показали, поманили, и с приветом! После таких-то трат, после такой районной натуги!
— А читателям что скажем?.
— Шатунов, стервец, вредит! Теперь с сенокосом управились бы.
— Об охране природы тоже пора подумать, а мы больше о хозяйстве, о делах. Придет время — спохватимся.
— Не пугай. У нас вон какая территория, с любой напастью справимся, не пропадем.
— Вот она и избаловала, немереная эта территория.
— Товарищи, товарищи, что за базар! — Балагуров застучал торцом карандаша по гулкому, как барабан, столу, дождался тишины. — Давайте высказываться по порядку. Ты, Мытарин, первый. Коротко, в двух словах. А тебя, Юрьевна, попросим вести протокол.
Давний секретарь райисполкома Клавдия Юрьевна Ручьева, худая прокуренная старуха, кивнула седой головой, раскрыла блокнот и пошла ковырять быстроногие стенографические крючки, за которыми стояли хозяйственные слова хмелевцев.
МЫТАРИН: — Большое дело у нас налажено хорошо, и надо его завершить во что бы то ни стало.
— Да чего тут рассуждать, время терять!
— Правильно, тащить ее, заразу…
БАЛАГУРОВ: — Опять базар! А ну прекратить немедленно! Кто следующий? Ты, Заботкин?
ЗАБОТКИН: — Я предлагаю Ъынуть ее до конца и пустить в реализацию. Не только самим хватит, но и соседей накормим.
ШИШОВ (МОНАХ): — Мы и так уж все живое сожрали. Выпустить на волю. Ученый профессор правильно сказал, пускай живет как знает. А Парфеньку пора наказать для острастки. Одна большая рыба завелась, и ту поймал, негодник. Она в Красной книге должна быть…
СУХОСТОЕВ: — Слышь, Мытарин! А ты говорил, зачем протокол!
СЕМИРУКОВ: — Глупости. Поймали, а теперь выпускать — дудки! Я предлагаю тащить дальше. И зачислить ее в счет плана всем колхозам и совхозам района, а не одному Мытарину. Слишком жирно ему будет. А вы, товарищ Сухостоев, выпустите моих кормачей Лапкина и Бугоркова, нам работать надо. Какие они преступники, сдуру полезли.
МЕЖОВ: — Да, вы уж разберитесь, подполковник. Оштрафуйте их, как за мелкое хулиганство… На ферме одни престарелые птичницы остались, Машутка с Дашуткой.
ИЛИАДИ: — Как врач я должен сказать, что человек, состоящий, грубо говоря, из трех частей, подчиняется трем основным факторам: физиологическим, временным и социальным…
БАЛАГУРОВ: — Вопрос сложный, и давайте обсудим его в другой раз, у нас мало времени. Следующий? Ты, Сеня?
С. БУРЕЛОМОВ (ХРОМКИН): — Антирыбное ивановское тело есть экологическая драма в виде наказания без преступления, поскольку человеческий вред природе наносится не по злому намерению умысла, а без понятия вредности действия, по причине легкомысленного недомыслия человечества.
РУЧЬЕВ: — Позвольте мне. Мы согласны проводить культурное обеспечение работающих на рыбе и дальше, если…
БАШМАКОВ: — Вы еще, понимаешь, не обеспечивали, а уже, извини-подвинься, «и дальше». Из молодых да ранний.
БАЛАГУРОВ: — Не отвлекайтесь, говорите по существу. После опроса сделаем перерыв, подведем итоги и наметим план дальнейшей работы по вылову рыбы или животного…
Парфенька подался к профессору и шепнул на ухо, можно ли выпустить воду из цистерны. Ведь если у рыбы имеются ноздри и легкие, то пусть воздухом и дышит вволю, чего ей мучиться, а нам каждые полчаса воду менять.
Профессор согласно кивнул.
Парфенька вздохнул и с нетерпением стал ждать перекура. И как это он сам не додумался до такой малости, когда и ноздри на виду и веками хлопает как корова! В первый-то день с полчаса, поди, лежала на траве, пока в цистерну засунули. А что пасть сперва разевала, так ведь блесна там, больно. Да-а, не просто поверить в такую двуосную чудовищу, которая и в воде и на земле жить может, тут грамота нужна профессорская. Не зря им денежки-то платят, и немалые, должно быть. Но почему же она пену в воде делала, показывала, что задыхается?…
Едва Балагуров объявил перерыв, Парфенька выскочил в приемную, скатился по лестнице вниз и оказался у рыбовозки. Витяй дремал, сидя в кабине.
— Сынок, спускай воду на землю. Она так дышать будет.
— Ты, батяня, не того? — Витяй, зевая, покрутил пальцем у виска.
— Спускай, притворялась она. Я с самим профессором говорил. — Парфенька уже влез на цистерну и заглядывал в щель горловины. — У ей и легкие, говорит, есть, и сердец много, а ноздри я сам видал. Откручивай и стой там, я скажу, когда стопорить.
Витяй нехотя вылез из кабины, потянулся с хрустом и оханьем, потом пошел и отвернул позади машины сливную пробку. Вместе с шумом хлынувшей воды Парфенька услышал беспокойный плеск в цистерне, увидел, как рыба подняла из опадающей воды голову, помотала ею, как лошадь, и фыркнула. Мелкие брызги попали даже в лицо Парфеньки. А ведь ей жарко будет, подумал он, ощущая босыми ногами горячую жесткость цистерны. И когда вытекло примерно две трети воды и на поверхности показались кольца тугого рыбьего тела, он крикнул «стоп». Витяй завернул пробку и влез наверх к отцу. Склонившись над горловиной, они увидели, как рыба ополоснула у самого дна зеленую башку, захлопнула жаберные крышки и, положив голову поверх высунувшихся из воды колец своего тела, опять несколько раз фыркнула. Из узких ноздрей разлетелись переплетенные веера брызг, и затем послышалось спокойное, как у спящего человека, дыхание.
— Форсунки прочистила и перешла на другой рабочий режим, — сказал Витяй с завистью. — Хорошо устроилась!
— Хорошо, — согласился Парфенька и вдруг понял, почему она задыхалась в цистерне, если долго не меняли воду: кислорода для жабров не хватало, а дышать легкими она не имела возможности. Какое тут притворство, когда голову не высунешь. В цистерну же сама полезла не с охоты, а с испугу, от меня пряталась, от других людей.
— Тогда, может, ее и не поливать, батяня? Шкура-то у ней, как у змеи, чего ей сделается.
— Поливать, но реже. Когда не жарко, обойдется.
Парфенька спустился с цистерны на землю и поспешил в управление обрадовать начальство своими новостями. Ведь теперь запросто можно снять большинство пожарных и водовозных машин, оставить только парочку на всякий случай. Балагуров с Межовым сразу возрадуются до небес.
Он легко одолел крутую лестницу, перешагнул высокий порог приемной, но последнего барьера — двойных дверей кабинета Балагурова — не взял: дежурный инструктор из новеньких, увидев босоногого морщинистого старичка в подвернутых до колен штанах, не признал в нем героя и выпроводил опять на лестницу.
— Я же здесь был! — сопротивлялся Парфенька.
— Не знаю, не видел.
— Да как же, когда я на улицу к рыбе отлучался!
— Ничего не знаю. Сейчас здесь серьезное совещание, дедушка, все руководители собрались, ученые из Москвы. Не мешай.
— Как же, милый человек, я помешаю, когда рыбак, а оба рыбных ученых мои знакомцы! Профессор-то Сомов годок мне, ровесник.
— Друг, еще скажешь, — улыбнулся дежурный. — Иди, иди, без тебя обойдемся. — И, вытеснив за порог, захлопнул перед ним дверь приемной. Такой молодой бугай.
Что тут будешь делать — кричать, доказывать? Не такой Парфенька человек, чтобы качать права перед зеленым, как огурец, начальничком. Обойдемся, говорит. Ну и пусть обходятся. А не обойдутся, так сами прибегут как миленькие, и тогда Парфенька еще подумает, спешить им навстречу или погодить.
Он спустился вниз, чтобы не видел Витяй, прошел через задний двор и свернул к заливу. Тут он пожалел молодого дежурного и подумал, что виноват сам: будь он в костюме, как все люди, и в штиблетах, любой дежурный бы пропустил, а так что же, тут не проходной двор.
У ветлы за огородом вдовы Кукурузиной никого не было, но знакомый треножник с холстом и широкий цветной зонтик оказались на месте. Поодаль у кустов лежали штиблеты и пиджак. Никто не позарился, не взял.