В прежние годы цыплят больше было, в каждом дворе выводок, и коты их не трогали, мышами занимались. А нонче мыши остались только в продуктовых магазинах, а в домах редко водятся: хлебных запасов не держим, амбаров своих нет, скотину извели, а где нет скотины, там и корму не предвидится. Откуда быть мышам. И в магазинах-то, поди, для списания своих грехов держат, а то бы давно потравили.
Чернов шаркал праздничными туфлями по доскам тротуара и горевал о потерянном воскресенье. В другое время пробивать бы загодя косы, ладить грабли да готовиться недели на две в луга, а нонче про сенокос мысли только гоняешь попусту.
А все старушка Прошкина со своим веником. Выставилась, а ни ей прибыли, ни Титкову — убытку, одна неуместность. Всю жизнь, видать, уж истратила и малым дитем стала. Правда, она и прежде без плану жила, всегда скупилась, тряслась над каждой малостью, ходила с ранней весны до самой зимы босиком.
Сбоку раздался треск мотоцикла, и из проулка, наперерез Чернову, вылетел запыленный Мытарин в красном шлеме, застекленном спереди до подбородка. Он сразу заметил своего бывшего бригадира, развернул мотоцикл и, остановившись, откинул вверх прозрачный щиток шлема.
— Кириллыч, можно на минутку?
Чернов подошел.
— Добрый вечер. — Мытарин, не слезая с мотоцикла, протянул ему угребистую руку, пожал несильно, бережно. — Как у вас с судом-то? Я тут замотался совсем. То совещание, то заседание, а сегодня вот летние животноводческие лагеря объехал. — Он потер широкий, как бульдозерная лопата, подбородок, устало помигал выпуклыми серьезными глазами. — Торопился к вам, а опять, видно, не успел. Закончили?
— С нашим народом скоро не кончишь. Нонче вот ржали, храпоидолы, на всю Хмелевку… — И Чернов обстоятельно рассказал, как проходило заседание.
Мытарин заметно оживился, усталость пропала, слушал радостно, а под конец с сожалением почмокал губами:
— Жаль, меня не было, жаль. Ну ничего, и то хорошо, что не кончили. В среду я постараюсь быть. А насчет полезности не сомневайся, Кириллыч. Полезность будет, а вредность учтем, и без всяких трагедий.
— Я про это догадываюсь, Степан Яковлич. Как говорится, если бы не голо, тогда бы и не плешь. Много у нас чего делается, а ты хозяин, тебе все знать надо.
— Хозяин здесь не только я, но все равно спасибо, Кириллыч, за подмогу. Кланяйся от меня тетке Марфе. — Опустил прозрачный наглазник, мотоцикл захрапел, как жеребец, потом взвизгнул и улетел с тучей пыли, будто и не был.
Вот как теперь! И голубое, без пятнышка небо самолет развалил надвое белой бороздой. А ночью поглядишь — звезды летают, а в тех звездах — люди, космонавты. Хочешь увидеть, включи телевизор в нужное время и увидишь. Поднять сейчас из могилы дедушку или отца — с ума сойдут от страха, от недоуменья. А если оклемаются, и тогда обсыпь их золотом, не поверят в такую жизнь и в таких людей. А она, жизнь-то, и теперь всякая, люди разные. Даже если это одни и те же люди. Мы вот с Митей Соловьем да с Юрьевной кота судим, а когда-то с буржуями воевали, с фашистами. Анька Ветрова с Клавкой Маёшкиной тоже в свое время комсомолками были, а теперь, поди, свое тайное совещание устроили и ухитряются, как нас облапошить, а самим чистенькими остаться. Витяю Шатунову была бы машина да девки, а его отцу Парфеньке ничего не надо, дай только речку да удочки. Сеня Хромкин всю жизнь изобретает разные механизмы или мечтает про мировую жизнь с философской точки…
Марфа встретила выговором:
— Нарядился как молодой и опять шатался незнамо где.
— Как незнамо, когда кота судим. Сказывал же!
— Ох, горюшко-горе! За мухой — с обухом, за комаром — с топором. Разоблачайся да ужинать.
Чернов у порога стащил тесноватые желтые туфли, смахнул с них тряпочкой пыль и поставил под лавку. Потом прошел в горницу и там бережно снял черные, тонкого сукна костюмные брюки и сатиновую кремовую рубашку-косоворотку, в которых венчался с Марфой. У доброго хозяина любая вещь долго живет, а если праздничная — до самой его смерти.
— Ты скоро там? — позвала Марфа.
— Ай соскучилась?
— Тьфу тебе, старый! Простынет все, холодное будешь есть.
Чернов высунулся с брюками в раскрытое окошко, несколько раз встряхнул их над кустом сирени, дивясь, что набрал столько пыли, повесил под пиджак на плечиках в платяном шкафу и занялся рубахой. Крепкая рубаха, хорошая, надо наказать, чтобы после смерти в нее обрядили.
Повесив на место рубаху, Чернов переоделся в трикотажный тренировочный костюм меньшака Бориса Иваныча и вышел в прихожую.
Марфа сидела у стола на табуретке, ожидая хозяина. В обливном блюде исходила паром и мясным радостным духом тушеная картошка, стояла банка со свежей сметаной и тарелка с хлебом.
— Где такое добро спроворила, нешто на базаре?
— Укупишь нонче на базаре. — Сухонькая, сгорбленная Марфа» распрямилась от похвалы. — В магазине это я. Вчера вечером стою с бабами, жалюсь, мужика кормить нечем. Анька, продавщица, мне и подморгни. Я не дура, дождалась, как все уйдут, Анька мне кило мякоти да полтора с косточкой и взвесила. Утром щи мясные сварю. Ты, говорит, бабка Марфа, послезавтра зайди, колбаски оставлю. До чего обходительная эта Анька, слов нет.
— А сметану, стало быть, Клавка принесла?
— Она, Клавка. Нонче утром. Нарядная была. Ты как узнал?
Чернов покачал головой, нехотя сел за стол и стал есть картошку, не трогая мяса. Марфа забеспокоилась:
— Не за так ведь брала — за деньги. Я и Клавке рупь давала, она сама не взяла: я, говорит, из уважения к вам, к Кириллычу. Тоже уважительная, будто подменили.
— А ты не подумала, с чего они такие?
— Как не подумать, подумала, да ведь мало ли что с людьми деется, а нам вреда нет, одна польза.
— Эх, Марфа, Марфа, дура ты у меня окончательная.
— Пошто так-то: дура, да еще окончательная? — Тонкие губы Марфы поджались в ниточку.
— А старая потому что, некогда уж умнеть-то. Анька с Клавкой весь день передо мной на скамейке сидели, на кота свое воровство хотят свалить. И тоже обходительные, смирные, руки на коленках. В другое время от них грому на всю Хмелевку, а тут вежливость показывают.
Марфа не отступала, взяла своих благодетельниц под защиту:
— Не строжись, Кириллыч, не строжись, кто из нас без греха. Себе бы они только брали, а то и другим дают… Туфли-то у тебя неразношенные, как жених ходишь, а тоже продавщице зелененькую сунула, она и достала. Последние, говорит, завалялись, забыла про них.
Чернов перестал есть.
— А ты ешь, ешь, не гневайся, я правду говорю. Кофточки восейка продавали шерстяные так же. Выкинули пяток для блезиру, а на другой день пошла я на базар, а там исполкомовские дамочки лук покупают, огурцы. И все в новых этих кофточках, а в очереди я их не видала. И из райфо барышень там не было, а ходют в кофточках. Я, грешница, пошла к продавщице, пятерку ей сунула — Нинка, говорю, нагишкой ходит, дочка моя, уважь, Христа ради. И она, милушка, живой рукой спроворила. Ситец вот тоже модный стал, за свою цену не укупишь, носки бумажные солдатам дают только, а в магазины — отменили. Витяй Шатунов в область ездил, там у прапора, говорит, полдюжины купил за бутылку.
— Хватит, все сплетни высказала.
— Да какие сплетни — истинный бог, не вру! Хоть кого спроси, то же скажут. Спле-етни…
В воротах стукнула калитка, Чернов насторожился:
— Идет кто-то, убери посуду от греха.
Марфа живо сгребла блюдо с нетронутым мясом и сметану и, ворча, что с таким судьей скоро и есть придется украдкой, скрылась в чулане, а Чернов встал встретить нежданного гостя.
Осторожничали не напрасно: явился озабоченный Федя-Вася.
— Я зачем к тебе, гражданин Чернов? По секретному делу. Как ты член суда и живешь близко.
— Садись, Федор Василич, к столу. Марфушк, чаю бы нам спроворила.