Тогда мне не было никакого дела до всяких там специалитетов; я не мог понять, как отец может спокойно говорить об образовании, когда сегодня… сегодня двадцать седьмое сентября.
— Я надеюсь, — безмятежно продолжал отец, — что ты принесешь немало пользы роду Фииншир… К тому же через два года ты войдешь в большой Совет… И… в общем, я рассчитываю, что наши с тобой взгляды на твое будущее не слишком расходятся.
Расходятся. Слишком. Но Лунный Колледж…
— Я хотел бы поступить на специальность генетических проектов, — неожиданно для самого себя произнес я, слишком резко опуская на стол кружку с чаем.
Отец долго-долго вглядывался в мое безмятежное лицо.
— Мне казалось, ты не согласишься. Будешь настаивать на своей кибертехнике…
— Перспективы, немалая, польза, Совет… ты же сам понимаешь, — я, как мог безразлично, пожал плечами. Кибертехника казалась чем-то далеким и детским, вроде игры в конструктор.
Я хлебнул еще чая.
— Власть не дает ни спокойствия, ни уверенности, ни удовлетворения — она только лишает человека свободы, нагружая страшной ответственностью, и единственная причина, по которой я впрягся в это ярмо — мой долг перед родом, — тихо сказал отец, крутя в пальцах перьевую ручку. — Я не отговариваю, просто предупреждаю. Поверь, я с удовольствием отказался бы от всего этого и уехал на Землю откармливать уточек… Но это, — он широким жестом обвел кабинет, — к немалому сожалению, мое настоящее и мое будущее. В чем-то ты счастливее меня и Марка — у тебя есть выбор.
Я сидел и смотрел на огненный диск несуществующего солнца и сиреневые клубы несуществующих облаков.
Ты прав — и ошибаешься, отец. Долг не зависит ни от старшинства, ни от пола, ни от возраста — всего лишь от совести и мужества это принять. И он, пожалуй, есть у каждого человека — вот только далеко не каждый человек с этим согласен.
Я подумал о Винкл, своей малышке Головастик; о ее судьбе и о ее смерти, и с ужасающей ясностью понял, что теперь этот груз лежит и на моих плечах.
Думать об этом было неприятно, — но необходимо.
— Я, пожалуй… пойду, — скомкано сказал я, вставая с жесткого стула. Отец кивнул.
Я остановился в самых дверях, собираясь что-то сказать, но выдавил только:
— Спасибо за чай.
И, развернувшись, захлопнул за собой дверь.
***Не прошло и десяти минут, как я поднялся в нашу башню и забарабанил пальцами по двери в комнаты своей маленькой принцессы; скоро подойдет время завтрака, а сверху не доносится ни звука.
Дверь открылась сама собой; я неслышно вошел и огляделся.
Комната была светла и пустынна: все окна распахнуты, легкие шторы аккуратно заправлены, постель не смята, на столе необыкновенный, ненастоящий порядок, какого никто и никогда не видел раньше. Единственный включенный кибер с жужжанием кружил около журнального столика. На подлокотнике кресла лежал открытый на семьдесят третьей странице том "Фауста"; пахло луговыми цветами.
К подоконнику была небрежно прислонена гитара с завязанной на колках зеленой лентой. На полу лежала нотная тетрадь с написанными мимо линеек словами; страница была мокрой и помятой, будто Винкл плакала, когда ее дрожащая рука выводила эти строки.
А в крыльях бьются вихри и ветра, А в волосах запутался туман, А под ногами только облака… И все навек осталось где-то там, И все навек осталось позади, Теперь здесь только я — и океан… Теперь здесь только я — и жар зари, Теперь здесь только я — и неба свет, Теперь я знаю: вечность впереди… Вот только и меня… здесь больше нет…А ниже криво были написаны всего пять слов, пять самых страшных слов, какие я когда-либо читал в своей жизни: "Во имя чести Рода Фииншир".
Я подошел ближе к подоконнику, уже зная, что я там увижу, уже чувствуя, как кружится голова…
На изумрудной траве у подножия башни, раскинув руки, как крылья, лежала моя малышка Винкл, Головастик, так и не дождавшаяся поддержки и понимания своей семьи, но считавшая благо Дома высшей ценностью; и мне казалось, что я вижу легкую улыбку, застывшую на ее губах, и ее огромные глаза, в которых отражается солнечное, но безответное сентябрьское небо.
Вокруг уже собиралась толпа — кто-то все же услышал тревожный писк киберов. Сара бросилась рыдать; старик Даниан, к счастью, не пустил ближе Ирину и Роксану.
Я стоял у подоконника, вслушивался в гомон толпы и чувствовал, что у меня немеют руки.