Вскоре мы были на просторах океана.
Грант поднял парус — шкуру Матери зверей.
Когда мы отплыли достаточно далеко, мы все повернулись и бросили долгий прощальный взгляд на остров Кранту. Удивительно печальное зрелище. Никакой земли не было видно. Только деревья торчали из воды, как иглы утонувших дикобразов. Над ними кружилось целое облако птиц. Сотни птиц всех видов. Некоторые растерянно кружили вокруг. Другие улетали в дерзкой надежде пересечь океан. Некоторые остались сидеть на ветвях деревьев, ожидая голодной смерти.
У меня мороз пробежал по коже. Совсем недавно мы жили, играли и работали на этом острове. Мы бегали по тропическому лесу, полному жизни. А теперь все это исчезло под водой. Мы как будто смотрели на то, как тонет старый друг. Никто больше никогда не пройдет ни по лесным тропинкам, ни по коралловому песку пляжа.
Остров Кранту исчез навсегда.
— Все эти бедные животные… — глухим голосом проговорила Джорджия.
Мы с Хассом мрачно кивнули. Некоторые птицы смогут улететь, но не все. Очень многие из них этого не сделают. Тропический лес был населен самыми разными существами: насекомыми, млекопитающими, рептилиями, амфибиями, даже такими прибрежными животными, как крабы. Возможно, их были тысячи. Я уж не говорю о наших мифических животных, которых не успел убить дракон.
— Деревья, — пробормотала Лоррейн. — Весь лес… И мои прекрасные цветы!
Цветы, конечно же, не принадлежали Лоррейн, но она прониклась любовью ко всем цветущим растениям на побережье и в лесу.
— Настало время обратить более серьезное внимание на изменения климата, — сказал Грант папе. — Это чертово глобальное потепление! Если бы западные политики увидели, как такие прекрасные острова, как этот, исчезают в морской пучине, они бы поняли, что действительно важно для нашей общей планеты.
Джорджия убила дракона. Мы ей помогли, но именно Джорджия его поразила. Так и должно было быть: никто другой не сумел бы этого сделать. Она особенная. Она ездила верхом на единороге. Она отомстила за страшную смерть единорога. Это ее победа, а не наша.
Но между нами что-то изменилось. Теперь, когда острова больше не было, Джорджия стала какой-то далекой. Она казалась почти недосягаемой. Недосягаемой для меня, конечно же. И для Хассана. Пройдет совсем немного времени, и она станет жемчужиной в коллекции наших воспоминаний о Кранту. Она никогда не сможет стать моей, но я знал, что она меня не забудет. Как она сможет забыть? Мы ведь так много пережили вместе. Все втроем. Но Джорджия ездила верхом на единороге и убила дракона. Эти деяния превратили ее в мифическую героиню и вознесли ее куда выше, чем такие мальчишки, как я, могли бы добраться.
Но я знал, что два человека теперь навсегда будут близкими для меня. Хасс и Рамбута. Рамбута стал для нас, мальчишек, кем-то вроде доброго дядюшки, и мы всегда будем общаться с ним. Хасс… Ну, Хасс был моим приемным братом, а иметь брата — это очень важно. Когда братья вырастают, каждый из них идет своим путем, но между ними всегда сохраняются близкие отношения. Мы с Хассом будем такими, всегда будем рады видеть друг друга, всегда будем готовы помочь в беде, всегда будем крепко-накрепко связаны.
И я наконец начал понимать папу. Я надеялся, что это взаимно. Он — человек, в голове которого чего только не было, но где-то в его голове и в его сердце оставалось местечко и для меня. Теперь я знал, что, хотя он может внезапно умчаться на край света, он все равно беспокоится обо мне и моих нуждах. Он любил меня по-своему, мой папа.
Между тем Рамбута и Грант смогли вывести нас на морской путь, где мы встретили грузовое судно, идущее в Сингапур. Нас подняли на борт в люльке. Когда плот опустел, капитан спросил папу, не хотим ли мы, чтобы плот тоже подняли на борт. К нашему удивлению, папа отказался. Конечно, мы не стали рассказывать капитану всю историю, а изложили только часть, чего ему вполне хватило.
Позже я услышал, как Грант говорит папе:
— Но шкура все еще была на мачте, а ты решил ее оставить.
— Да, — ответил папа, — кончено так кончено. У меня нет никакого желания повторять эксперимент. Пусть кто-нибудь другой найдет эту шкуру. Я лучше вернусь к археологии. По крайней мере, я знаю, что делать с черепками горшков и старинным оружием.
— Таким, как апостольский топорик, — сказал я, и папа улыбнулся, а на лице Гранта появилось озадаченное выражение.
Одной звездной ночью мы с папой стояли около перил на корме корабля и смотрели на след, который оставался в фарватере корабля. Так как мы были одни, я решил попытаться поговорить о нашей тайне. Думаю, он так и предполагал, что я об этом заговорю.
— Этот скаду, которого мы нашли, — начал я, — тот, мертвый, о котором ты велел никому не рассказывать…
— Ты кому-нибудь о нем говорил, Макс?
— Нет, но я хочу быть уверенным. Это был скаду, так?
— Думаю, да. Я в этом уверен. Да, это был один из мифических детей Матери зверей.
— Ладно, — сказал я и больше об этом не заговаривал.
Папин голос был очень спокойным, но я знал, что он взволнован. Он знал, каким чудовищным был тот секрет, который мы с ним хранили. У него, возможно, было искушение раскрыть его всему миру, но риск слишком велик. Сделав это, он мог бы стать одним из величайших мировых ученых, встать наравне с Дарвином или Энштейном. Или он мог стать самым большим посмешищем в мире. Думаю, этого он боялся больше всего, поэтому сам никогда не раскроет эту тайну. Это остается сделать мне. Меня совершенно не волнует, что весь мир будет думать обо мне.
Все дело в том, что бледное хрупкое существо, чье тело мы нашли в лесу, было мужчиной. Или женщиной. Одновременно. Взглянув на него, нельзя было сказать, является ли оно тем или другим. Мы точно знали, даже не обсуждая это друг с другом, что перед нами один из детей Матери зверей. Все говорило об этом, начиная с того, что оно появилось на свет совсем недавно. А еще были и другие признаки. А мы были свидетелями рождений стольких скада, чтобы понять, на что мы наткнулись.
А теперь только представьте себе, что человек по своему происхождению — мифическое существо, фантастическое чудовище. Наша природа не естественна. Мы не такие, как собаки, лошади или даже простейшие черви. Кто-нибудь давно должен был догадаться об этом, хотя бы эти башковитые греческие философы или другие такие же, как они. Я имею в виду, мы строим города и космические корабли, пишем книги, сочиняем музыку, изобретаем такие штуки, как айпод. Собаки этого не умеют. Обезьяны, похожие на нас, с двумя руками и ногами, тоже не умеют. Может, улитки этим бы и занялись, если бы у них были мозги, как у дельфинов, и конечности, как у обезьян, но я в этом не уверен.
Каким-то образом первый мифический человекообразный гермафродит выжил, когда все остальные скада погибли. Он выжил, эволюционировал и приобрел способность к размножению — единственный из всего потомства Матери зверей. Видимо, постепенно люди утратили свою уникальность, стали просто редкими, а потом распространились повсюду, как жабы, черви и воробьи. Но не храним ли мы в своей душе осознание своей уникальности? Быть одним-единственным в своем роде. Может, поэтому мы и чувствуем себя такими одинокими, хотя нас миллионы.
Из-за того, что теперь знал, что я сказочное существо, я должен был чувствовать себя совсем по-особенному, но не чувствовал. Теперь я ощущал себя чужим в своей собственной шкуре. Я думал о наших собственных животных. Какими они видят нас? Такими же, как они, или какими-то странными существами?
Вчера я заметил, что корабельный кот смотрит на меня с подозрением…