Он был еще далеко, как у Митеньки вдруг заартачились кони… Молчун отпустил плужок и торопливо завозился у козелок, не то выравнивая постромки, не то распутывая вожжи. Не успел Семен подойти, как за Митенькой с начищенного отвала, переворачиваясь, как сонная рыба, снова начал ложиться жирный пласт. Кони шли с заметным напряжением, но все так же споро.
«Сильны! Вот черт!.. Как же это правление лошадей подбирало?» — подумал Семен и вдруг на месте Митенькиной остановки заметил крутой загиб борозды.
Страшная догадка бросила его на землю. Он торопливо обшарил борозду. Сунул руку под пласт.
— Так и есть…
До остановки захват плужка был около сорока сантиметров, а глубина едва достигала десяти, после остановки глубина была нормальная, зато сократился захват.
— Аг-а-а! Ты вон что! Пенку снимать сюда приехал! — как подброшенный пружиной, вскочил Семен.
— Ге-е-рой! Ты… Стоп! — закричал он.
Митенька шел.
— Митька! Сто-ой!
Но все так же споро шагали Митенькины кони, и он, не оборачиваясь, шел за ними. Семен прыжками догнал его и рванул за вожжи.
— Стой! Тебе говорят.
Митенька оскалился и ухватился за руку Семена, силясь вырвать вожжи.
— Ты! Бри-и-г-а-а-ди-ир! Полегче! А то как бы… — и Митенька покосился на тяжелый кнут.
Но Семен не отпускал вожжи, и кони, кособочась, замкнули их в черный круг.
— Семка, — слабея, начал Митенька. — Ну, сделал… Никто не знает… И ты давай так же. Будем впереди идти. Кому от этого убыток? А нам почет.
— А? Ну, пусти…
Семен разжал руку. Кони остановились.
— Ну, вот, — облегченно вздохнул Митенька, дрожащими руками распутывая вожжи и боясь взглянуть в потемневшие глаза бригадира. — Чего налетел? Ей-богу, никто не знает. Могила.
И вдруг, отброшенный сильным ударом, Митенька вылетел за круг и распластался на полосе, загребая руками ломкие стебли прошлогоднего осота.
— «Мо-ги-и-ла!». Никто, говоришь, не узнает. А? Никто? Кому убыток? Я вот тебе покажу, кому убыток! Молчун проклятый! Молчал, молчал, да вымолчал.
Семен как попало колотил его кулаками.
Митенька, не заходя на стан, ушел из бригады.
— Ответишь! — пригрозил он Семену.
Это событие горячо взволновало всех.
— Ах он, Молчун, чего удумал…
— Гад!
— Кулацкая контра. Такому колхоз — подворье.
— Всю комсомольскую бригаду опорочил.
— Комсомольская! Напринимали всяких тут…
— Всяки, да не однаки, — гневно блеснул белками глаз Федя Калюжонок. Почерневший от пыли и пота, он теперь очень походил на своего старшего брата.
О бригадире не сказал никто плохого слова. Но Семену было стыдно смотреть людям в глаза. Он сознавал, что, побив Митеньку, поступил нехорошо. «Ребята, хотя и молчат, но мой поступок осуждают. И все это рано или поздно на дисциплине скажется!».
Его опасения подтвердились.
Не прошло и двух дней, как Колька Базанов, выгнав сеялку на межу, стал выпрягать.
— Ты куда? — спросил Семен. — Домой.
— Зачем?
— Так, — ответил Колька и, подумав, добавил: — Земли готовой нет.
— Врешь. А там, где вчера Миша пахал?
— Мало. Сегодня засею, завтра стоять буду. А потом — вообще… Подыхать, что ли, на поле?
Колька бросил на сеялку хомуты и снял с лошадей уздечки.
— Наше — вам! — Он подкинул кепку, ловко поймал и надел ее козырьком назад.
затянул он сложенную про Клягина песню и повернулся.
— А я тебе говорю: не ходи! — наступая, сказал Семен.
Колька прищурился:
— Ты вдарь! Вдарь… — Он подставил ухо, прикрытое козырьком кепки, — ну, вдарь! Вдарь, товарищ бригадир. Только предупреждаю — я не Молчун, у меня рука тяжелая.
Семен, сгорая от стыда и досады, круто повернулся и зашагал прочь.
— Вот так-то лучше, начальничек, — бросил вдогонку Базанов и ушел домой.
Утром он явился до зари и, пока все спали, засеял вчерашний клин.
Однако Семена весь день жгла злая обида.
«Добригадирился!».
И когда вечером в бригаду приехал Батов, Семен отозвал его в сторонку и решительно заявил:
— Больше бригадиром не буду. Ставьте, кого хотите.
— Что так? Я хвалить приехал, а ты…
Семен недоверчиво посмотрел на Батова.
«Что он? Шутит?».
Но Батов не шутил. Он не мог пройти мимо успехов комсомольской бригады.
— Молодцы! — искренне похвалил он.
«Значит, про Митеньку ничего не знает, — решил Семен, — и жаловаться не пошел Молчун, — со злой радостью подумал он… И вдруг растерялся: — Видно, самому придется говорить о своем поступке…».