— Пусть посмеются!
— Брехать — не пахать…
— Мы теперь — сила.
— Об этом и хочу сказать. У нас две победы. Первая — над землей, вторая — над собой. Теперь каждый видит — сила мы. На себя работаем…
Чтобы отпраздновать конец сева, Батов выписал два пуда муки. Все молоко от общественных коров тоже взяли для стола. Зарезали барана. Комсомольцы вымели под метелку двор Степана Грохова. Наставили столов и скамеек.
В день торжества бабы с утра тащили стряпню. Прямо на дворе в трехведерном котле варили суп. Творог разминали со сметаной, и он поднимался в сверкающих ведрах, как сахарная пена.
Колька ни на шаг не отставал от Фроси. Будто невзначай раскидывал полы пиджака, под которым блестела новая сатиновая рубашка.
Фрося время от времени с притворной небрежностью бросала ему несколько слов. Ее красная косынка мелькала всюду.
Народ прибывал. У ворот толпились по-будничному одетые единоличники.
— Проходите, гостями будете! — приглашали их.
Они прятали глаза и небрежно, вразвалочку отходили, невнятно бормоча.
— Мы не чужеобедники…
Наконец пришли Дуня Сыроварова, Батов с Лизой, Нина Грачева, Клягин.
Во дворе Степана стало тесно. Ликующие сновали ребята, шептали друг дружке:
— Подарки будут давать!
Батова обступили комсомольцы, подхватили, стали качать. Слышалось несмолкаемое «ура».
После этого качали Степана, Антипу. Пытались поймать Сыроварову, но она убежала и спряталась в доме.
Степан крикнул:
— А теперь — качальщиков! Давайте встряхнем, посмотрим, как комсомольцы оперились.
Первого в охапку сгребли Семена.
— Ой, убьете! Убьете! — кричал он. — Что вы, мужики, сдурели?
Отпустили его только тогда, когда он нечаянно ударил Калюжонка каблуком по губам. Вместе со всеми смеялся припухшими губами сам пострадавший:
— Ого! Мы думали, у них крылья, а у них копыта.
После обеда Петька взял свою украшенную лентами гармонь, и началось буйное веселье. Пришлось убрать столы. Плясали все. Вышел даже Антипа, неумело семенил ногами и хлопал себя по ляжкам заскорузлыми ладонями. Колька отбивал лихую дробь, прищелкивал пальцами, пел:
Как бы в ответ звенел задорный голос Фроси:
Праздник… Так вот каким он может быть! Без пьяного угара, без грубых шуток… Ничего особенного нет: ни хвалебных речей, ни показной удали, но счастье, добытое в упорном труде, охватило сердце да так и подняло его в этот день торжества, в день победы. Далеко ты видишь в такой день, и дух у тебя захватывает от счастья.
Вышел на круг и Никита Сыроваров. Он прыгал, как воробей, и смеялся, показывая сточенные корешки зубов.
— Ходи изба, ходи печь! — переваливался он с одной ноги на другую и затем иноходью бежал по кругу, задевая локтями девчат и везде поспевающих ребят.
Наконец, Никита, обессиленный, повалился прямо на землю. Он был похож на пьяного.
— Вот жизня! Радость, душа вон…
Совсем опешил старик, когда к нему подошел Ганька и положил около него новенькие, аккуратно свернутые брюки и рубашку.
— Пионерский отряд школы на свои средства дарит старейшему члену колхоза, ударнику Никите Сыроварову, сапожнику, давшему колхозному коню сбрую, которая дала возможность всему колхозу в целом выйти победителем на…
Ганька запутался… и ему не дали закончить.
— Урра!
— Качать Никиту!
— Школьников!
— Пионеров!
Никита все сидел как оглушенный.
— Эх, Степанида! Не дожила!..
Батов взял Дуню под локоть, шепнул:
— Старик хлебнул старой жизни полной горстью. Безусловно.
— Да. Он был очень несчастный, — сказала Дуня, не отнимая руки. И она была рада, что это удалось ей сказать легко и свободно.
Вечером Батовы, Степан Грохов, Миша Фролов и Нина Грачева долго сидели в клубе. Не хотелось расходиться по домам Они говорили о том, как жизнь переделывается и переделывает людей, о том, как трудно дается борьба за новое. Мечтали о будущем и возвращались к пережитому.
Лампа скупо освещала украшенный зеленью портрет Ленина. Из-под высокого лба улыбался глазами Ильич. Казалось, потуши лампу, все равно будет светло от этих глаз.