Он выругался.
— Говори…
Костя, прикуривая одну папиросу от другой, выслушал ее бессвязный рассказ. Файка, выговорившись, вдруг обессилела и разревелась.
— Цыц! Молчи. И ты туда же захотела? Сейчас же иди обратно.
Файка не поняла.
— Зачем?
— Я тебе сказал, иди! Сейчас же иди. Никто не должен знать, что ты была у меня. Жди меня завтра в Сухой Согре.
— Я боюсь.
— Иди. — Костя толкнул Файку. — Иди, — и он, снова скверно выругавшись, сам пошел от Файки.
За полночь, бросив у крыльца взмыленную лошадь, Костя нетерпеливо постучал в дверь своей квартиры. Было тихо. Посапывал на заводе локомобиль. Из черной трубы тянулась кудельчатая прядь, застилая бледный ущербленный месяц. Костя, шепча ругательства, постучал с тихой угрожающей настойчивостью:
— Дрыхнет.
Стянька прислушалась. Стук повторился. Он был особенный: вкрадчиво требовательный. Стянька метнулась к окну и, увидев на крыльце мужа, успокоилась.
«А мне невесть что померещилось со сна».
Она откинула крючок.
Костя шагнул мимо, не сказав Стяньке ни слова.
«Что такое?» — с беспокойством подумала она, видя лошадь у крыльца и слыша торопливые Костины шаги по комнате.
Обычно, возвращаясь с участка, Костя оставлял лошадь на конном дворе. И Стянька подумала, что муж приехал, чтоб взять какую-нибудь забытую вещь. Войдя в комнату, она спросила:
— Чего ищешь? Может, я знаю?
Но Костя молчал. Он стоял среди пола, как истукан.
— Ты чего? — испугалась Стянька.
— Ну… — неопределенно сказал Костя глухим голосом.
— Чего?
Костя медлил с ответом, и Стянька почувствовала, как у нее начали дрожать ноги в коленях.
— Значит, наши дорожки разошлись, — сказал, наконец, он и, резко отвернувшись от жены, стал торопливо хватать вещи, кидать их в кучу. Он совершенно не обращал внимания на Стяньку.
Стянька села на теплую кровать, ничего не понимая. Расширенными глазами она смотрела на мужа. Костя спешил. Дышал он с хрипом, как загнанный конь. Многое из того, что было собрано в кучу, он отбрасывал в сторону. Глаза его жадно блестели, руки тряслись. Наконец, отобрав самые ценные вещи, он завязал их в одеяло. Дико озираясь, снял со стены ружье.
Страшная догадка потрясла Стяньку.
— Не бойся. Не убью, — криво улыбнулся Костя. — Вот кабы Батов попался…
— Костя! — метнулась Стянька к мужу.
— Не ори!
Он толкнул ее прикладом и, подхватив узел, шагая по раскиданным платьям и белью, направился к двери. Стянька, обезумев, вскочила, схватила со стола сшитую, но не подрубленную еще детскую распашонку, протянула ее мужу:
— Костенька!..
На мгновенье что-то человеческое мелькнуло в глазах Кости. Но это было только миг. Разжав тонкие сухие губы, он жестко сказал:
— Разжалобить хочешь?
Стянька поняла, что все кончено. Прижимая к груди распашонку, она упала на пол в слезах.
— Реви. Реви.
Костя помолчал.
— Мой батя говаривал: семья — монета, муж — решка. В чем цена? В решке. А орел на всех монетах одинаковый. Много вашего брата найдется.
Он еще помолчал.
— Поняла?
Стянька очнулась, когда, сорвавшись с места в галоп, лошадь унесла Костю в лесную темь.
К обеду Стянька пешком пришла в Застойное.
Колхозное собрание проходило прямо на улице, Батов громко говорил:
— Так вот, товарищи, враг не добит! Били мы его работой, будем бить в лоб. Кто кого внутри страны — дело решенное. А теперь у меня вопрос такого порядка. Название колхоза «Дружба» — обгаженное название. Оно знаменует дружбу о классовым врагом. В толпе зашумели.
— Долой его!
— Я предлагаю «Волна революции» назвать!
— А я предлагаю «Красный остров».
Стянька узнала голос отца и тихонько вздохнула.
Большинством голосов было принято название «Красный остров».
…В эту ночь неизвестно куда ехали в поезде: старик и молодая пара. Это были Василий Гонцов, Костя и Файка.
26
Дождя не могли дождаться долго. Было так сухо, что, казалось, — чиркни спичкой, и самый воздух загорится синим огнем. Круглые листья берез висели беспомощно, их зубчатые кромки свертывались и желтели. От них пахло распаренным веником.
Максим шел межой. Брызгами зеленой краски разлетались из-под его ног кузнечики, ударялись о штаны, о рубаху, о потные тяжелые руки. Воспаленное солнце качалось в дымном мареве. Вот уже несколько дней подряд горели рабочие участки леспрома. До пшеницы было еще с полверсты, и Максим думал о своем новом доме. Дом был готов. Рабочие, распив два литра водки, сложили в мешки свой немудрый плотничий инструмент и ушли.