— Ты, тятя, лежи… Лежи уж ты!
Старик затих, но еще долго ворочался. На улице снова покрапывал дождь. Он обложил Застойное кругом, и, казалось, что уже не перестанет никогда.
Ночью, неслышно ступая босыми ногами, Максим ходил от окна к окну. Всматривался в темноту, прислушивался к шорохам. Ему начинало чудиться, что он один какой-то неведомой силой брошен в эту темноту, а все живое — по ту сторону ночи и этого одиночества. Там — свет, здесь — тьма. «Умереть бы уж!» — с тоской думал Максим. Но крепко сидела жизнь в этом упрямом человеке. На смену отчаянию неожиданно пришла ободряющая мысль: «Уехать разве? Чего мне? — у меня ни ребят, никого. Меня и искать не станут. Раньше надо было, с Афоней Чирочком… Вон какой человек был — все сумел спустить. А я-то, дурак, со стройкой связался».
Так думал Максим Базанов, а перед глазами метались сочные, как камыш, заросли колхозного хлеба.
«С ними разве? Вместе… Вме-сте?».
Синий взрыв осветил все серое небо, забор, дорогу и на ней отдельно каждую травинку. Ударил гром, короткий, как выстрел.
Максиму стало страшно. Он нашел спички и начал чиркать их одну за другой. Красные кривые уголечки, шипя, падали, на его мокрые штаны.
Максим почувствовал озноб. Он залез на печь и вдруг, при свете спички, увидел плоское тело отца. Быза лежал тихо, запрокинув голову. Удивленно открытыми глазами он смотрел куда-то в сторону.
…На другой день Бызу схоронили. Был теплый, солнечный день. Как умытые, стояли бугры. В канаве вокруг кладбища синела вода.
В тот же день по Застойному гуляла новость. Говорили, что из Таловской машинно-тракторной станции идет в Застойное трактор… И ведет его бригадир тракторной бригады Ваня Тимофеев.
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
В конце апреля, едва сбегут талые воды, в каких-нибудь два-три дня застоинские холмы покрываются нежно-зеленой конотопкой. Однажды утренняя заря брызнет по ним позолотой, и стоят они так несколько дней, будто золотые купола. Это густо цветет одуванчик. В желтых ресничках подолгу не сохнут крупные капли росы. А когда пригреет солнце, сердечко цветка так разморится, что еле слышный молочно-теплый запах его до позднего вечера стоит над улицами Застойного.
Но вот солнце с каждым днем поднимается все выше и выше: уже струится над холмами воздушное марево, унося с собой серебристый пушок и оголяя белесые, будто иголкой меченые, головки; уже хрустит под ногами покрытая ржавью конотопка; уже трескается вконец изнуренная земля, и только одна неистребимая полынка пепельно-сизой волной стелется под порывами горячего ветра.
Чаще всего сухая погода держится весь май, а иногда и добрую половину июня. Но зато стоит лишь упасть первому дождю, как не выберется и дня без того, чтобы не набежал его косой столбик и не повис с неба в дымящийся Кочердыш цветной рукав радуги.
Так было и в этом году. После похорон деда Бызы дожди зачастили. Они потушили лесные пожары, отмыли воздух от хвойной гари, и только совсем ранним утром в пресной свежести легких туманов сочилась еще слабая горечь прибитой ими золы.
Холмы вновь принарядились, а за поскотиной, по межам и колкам пошла в рост густая, сочная трава. Все чаще по утренней зорьке из двора во двор летел железный лацкающий перестук: рачительные хозяева отбивали косы…
В одно такое утро Антипа Хромых не вытерпел. Проводив пастуха Трымку Цапулина наказом: «Смотри ты у меня, коров паси ладом. Ворон ртом не лови! Не на то тебя поставили и не за красивые глаза тебе колхоз трудодни ставит, чтобы ты, значит, коллективному хозяйству урон наносил…» — Антипа, все еще красный от возбуждения, остановил проходившую мимо Дуню Сыроварову и коротко спросил:
— Слышишь?
Дуня прислушалась. Овальное смуглое лицо ее слегка побледнело. В карих глазах, ловивших каждое движение Антипы, стояла неловкая растерянность.
— Ну! — нетерпеливо произнес Антипа.
— Чего, Антипа Иванович?
— Не слышишь, значит?
— Нет, слышу…
— Чего слышишь?
Дуня, робко улыбаясь и скорее в вопросительной интонации, произнесла:
— Воробьи вон чирикают…
— Тьфу! Воробьи чирикают! — Антипа плюнул так смачно, что копошившиеся в навозе воробьи шумной стайкой метнулись врассыпную. — Чирикают! — повторил он еще раз с презрением. — Дочирикаемся вот. По деревне звон звоном. Единоличный сектор — он работой не шибко завален. Да теперь скрозь пройди — добрые люди косят. Нет! Батов — мужик, вроде, первостатейный, а только в крестьянском деле, видать, что козел в библии. Либо еще хуже. Чирикает, поди, тоже…