— Попытать надо чертово семя! — предложил Аристарх Селиверстович, отец Василия Гонцова.
Оську привязали к проклятому дереву — осине — и насмерть засекли таловыми палками. Еще и теперь находились люди, которые могли указать под засохшей осиной еле приметный бугорок. Но рассказывали и иное. Увел будто бы Оська у Савватия не двух лошадей, а весь табун, и не такой он был конокрад, чтоб его поймали. Сколько ни искали застоинцы — табор как сквозь землю провалился. Савватий с горя, как говорили в народе, «рехнулся», изрубил топором весь редник, а потом года два или три, пока не умер, каждое лето ходил по реднику и, делая засечки на осинках, бормотал:
— Оська варнак! Оська варнак! Мой редник, мой! Не выйдешь из редника! Петушиное слово знаю… Ккук-ка-аре-е-ку-у-уу! Мой редник! Мой!..
Как бы там ни было, рукавчик стали браковать. Все чаще стали называть его Засекой, забывая старое название — Савватиха. Тем более, что единственная наследница Брюковки — дочь Милодора — вышла замуж на Миасс и навсегда уехала из Застойного.
На траводелах Засеку обходили, она зарастала осочкой, захламлялась.
Через год после смерти отца Василий Гонцов обратился к обществу с просьбой:
— Отдайте мне Засеку помимо надела. Так же пропадает.
Возражать никто не стал. На другой год Гонцов снова поклонился старикам в пояс:
— Нарежьте мне надел поближе к Засеке, чтоб, значит, все в одном месте было.
Уважили и эту просьбу. Шли годы. Никто не заметил, как, беря в аренду да скупая за бесценок соседские бедняцкие наделы, Гонцов стал косить добрую половину Истошного займища. В годы войны он съездил за линию в казачьи станицы, закупил там несколько десятков голов крупного рогатого скота и поставил в Засеку на отгул. В тени молодого осинника была поставлена избушка для пастухов и вырыт колодец. Рыл его батрак Перфиша Софрончик с другим работником из пленных румын. Сруб в колодец спустили осиновый, и потому вода в нем долго горчила и до конца не утратила какого-то аптечного запаха.
У колодца Антипа с Цапулей устроили привал. Напились прямо из деревянной бадьи, которая так обросла зеленью и так была тяжела, что казалась высеченной из зеленого камня. Студеная, удивительной прозрачности вода обдавала потное лицо прохладой, моментально немело во рту, начинали ныть зубы, и приходилось приниматься несколько раз.
— Хороша водичка! — хвалил Антипа.
Бадью оставили на уголочке сруба, чтоб, если захочется, еще приложиться, а сами примостились на выгоревшую под солнцем колоду. Закурили.
После двух-трех затяжек Антипа обратился к Цапуле.
— Так вот, Василий Афанасьевич, друг ты мой ситцевый. Повернулась, значит, жизнь комлем в другую сторону. По-хорошему повернулась. Поехал сегодня Андрей Петрович в Таловку. Привезет землемера. Теперь они только не землемерами прозываются, а земельными устроителями, потому что по нонешным временам дело их не только землю мерять, но и устраивать ее по справедливости. Да-а. Ну, понятно, тут уж одному устроителю в таком деле не утрафить. Советоваться надо. Вот, значит, и ходим мы с тобой, смотрим: как, где и что. А вечером соберутся все правленцы, и я им полный доклад произведу.
Цапуля сосредоточенно мусолил цигарку. На его небритый подбородок сыпался пепел. Антипа продолжал:
— Вот и выходит, Василий Афанасьевич, что мы с тобой не лыком шиты, не дерном крыты. Ты вот председатель Совета. Власть. Ну и я, — Антипа поморгал глазами, подбирая определение, кто он такой, не нашел и вздохнул, пуская дым через волосатые ноздри. — Одно слово: отошла коту масленица. Васька вот здесь хозяйствовал, хотя ни к чему здесь рук своих не приложил. Чужими руками жар загребал…
Антипа припомнил и то, как прибрал Гонцов к рукам Засеку, как батрачил на него Перфиша Софрончик, чтоб вызвать на разговор Цапулю, упомянул, что и он, Афанасьич, погнул хребтину на кулачье. Но Цапуля продолжал молчать. Разговор о Гонцове навел его на мысль, что Антипа делает все это неспроста, что он, чего доброго, знает или догадывается о тех проклятых справках, которые давал председатель Гонцову. Наконец Антипа замолчал, отдаваясь течению своих мыслей.
4
Молодая лошадка первое время шла так бойко, что Андрею то и дело приходилось следить, как бы на поворотах узкой лесной дороги не зацепиться либо за пень, либо за ствол очень уж близко подступившей к дороге сосны, и без того ободранной до живого мяса и вымазанной дегтем. Но скоро крутые бока лошади потемнели, и она, как говорят в Зауралье, пошла ездушкой, помахивая куцым, обрезанным по самую репицу, хвостом. Кончился лес. Приятно пригревало солнце. Потоки его мягкого ровного света, окутывая дальние колки прозрачной дымкой, располагали к раздумью. Андрей опустил вожжи и задумался.