— За кадрами дело не станет.
— Верю. Пора, Андрей, колхозную партячейку сколачивать. Люди у тебя для этого есть… Да, кстати, как там изобретатель прополочника Грохов Степан поживает? Я слышал, вы его исключать собирались и чуть было не исключили? Уж не он ли в числе тех, кто вышел?
— Нет, из колхоза Степан не пойдет. И исключать мы его не исключали, а с бригадиров сняли.
— Вот как! Что же он теперь делает?
— В кузнице.
— Изобретает поди опять чего? Мужик он толковый.
— Родня его сгубила. Дочь у него за сыном Гонцова… А потом тесть-кулак. Колесников Фрол. Здесь, в Таловке, живет. Как видишь, родня все — оторви да брось.
Карев рассмеялся.
— А что ты думаешь? Может быть, так и следует поступать: отрывать. Родня, родней, а самого человека беречь надо, коль честный, хороший. Словом, присматривайся. Партийную линию держи твердо, но с маху не руби. Учи и сам учись у народа. У него всегда есть чему поучиться. Вернусь вот из окружкома, постараюсь заглянуть к тебе. Избача вам надо подобрать. Ну, будь здоров! — последние слова Карев говорил уже на лестнице.
Простившись с секретарем, Батов достал часы. До отхода поезда оставалось двадцать минут.
«Не успеет и домой забежать, — подумал он, — а ведь у него тоже поди-ка высшее домашнее начальство есть».
Бесполезно прождав Дерябина до четырех часов, Андрей один выехал домой.
6
В то время, как Андрей Батов беседовал с секретарем райкома, а Цапуля с Антипой потягивали махорку в Засеке у колодца, на улицах Застойного наблюдалось непонятное оживление. Несмотря на будний день, никто не работал. Бабы перебегали от соседки к соседке, мужики собирались с оглядкой под сараями, у малух — подальше от лишних глаз. Толковали вполголоса.
— Слышь. Говорят, председатель в Таловку за землемером уехал.
— Да ну-у!..
— Чем свет укатил. Черти в кулачки не били. Анисья видела, как с Антипой-коновалом сам-два укатили.
— Ну, теперь натворят делов. Знаем мы этих землемеров. Он в свою стрюмелябию глядит да штоф видит.
— Кабы штоф… Этот по директиве действовать будет.
— Известно уж. Как пить дать — отмахнут у тех, кои не в колхозе, и сенокосные наделы, и посевы. Ворон ворону глаз не клюет…
Более благоразумные возражали:
— Не может того быть. Мужика без земли не оставят. Мужик землей живет.
— Как же, держи карман шире. Окулачат за милую душу. А и не окулачат, так дадут, вон как веснусь Максиму — самую неудобь.
Больше всех кричал Спиря Малушко. Дико вращая глазами, он возмущался:
— Это как же, граждане и трудящие крестьяне! Колоть скотину нельзя, а голодом, значит, морить ее можно? Чудно-о. А?
Ему поддакивали осторожно. Еще памятны были дни, когда важенинского пустобреха таскали в ГПУ.
— Чудно-то оно, конечно, чудно… Оно ведь известно: сено — годовой запас. Не поставил сенца — скотинку либо на базар, либо к обуху. Вот тут и рассуди.
Иные в недоумении разводили руками:
— Э-эх! Как токо жить будем?
— Жить-то! Жить… — всюду встревал в разговор Саввушка Сорока, по-уличному Пустобрех. — Я вот те недолго скажу, — скороговоркой говорил он, будто с неба сваливаясь. — По-писаному все идет, мужики. Как есть, все по-писаному. Вот те только и есть — натягай веревочку.
Саввушку на селе считали придурком. Это он вступил в колхоз в самую пору его развала. Вызвал его как-то Багов в правление, чтоб послать в лес на пожар. Отговариваясь разными болезнями, Саввушка наконец сорвал с головы шапку, хлопнул ее об пол и решительно заявил:
— Председатель. Я те вот что скажу. Я вот те недолго скажу: пиши меня в колхоз. Вот те только и есть — натягай веревочку. — До этого он и слушать не хотел о колхозе. Да и тут дня через три или четыре он уже уводил с конного двора свою единственную хромоногую лошаденку и на всю улицу орал:
— Вот те только и есть — натягай веревочку! Мне теперь ухо режь — не пойду в колхоз.
Кто-то спросил его:
— Чего ж ты, Саввушка, заходил тогда?
— А из антересту, — не задумываясь, отвечал Саввушка. — Я вот те недолго скажу: из антересту заходил, из антересту и выхожу. А что? Правильно! Пущай на всю Расею один я единоличник останусь. Чудно! Тоды, может, за мое здоровье акафист сложат либо песню, как про Стеньку Разина. Вот те только и есть — натягай веревочку…
В душе Саввушка ругал свое непостоянство, но из упрямства и озорства ходил и баламутил народ.
— Все по-писаному идет. Как есть, все по-писаному. Ведь так, Мирон Григорьевич?