Такой час действительно пришел. Когда Важениных арестовали по делу Ускова, Мирон на первом же допросе заявил:
— Я природный хлебороб, товарищ следователь, и советской власти помощник. У меня даже грамота от рика есть.
— А почему ты не в колхозе? — ответил на это следователь.
— По головокружению исключили, хотя и было желание…
— Так в чем же дело?
— Так самолюбие же надо иметь, товарищ полномоченный…
Важенят отпустили.
— Орать поменьше надо, — поучал Мирон братьев, когда они возвратились домой. — Плетью обуха не перешибешь, а мозоли набьешь…
Братья пришли к Мирону, как он их и предупреждал, «по сумеречкам». Дома была одна Миронова жена Наталья — баба больная и неразговорчивая. Она встретила гостей на крыльце и односложно сообщила:
— В бане хозяин…
А когда, ничего не понимая, братья двинулись к бане, бросила вдогонку:
— Веники на пятрах.
Мужики переглянулись. Чудит Солдат! Однако взяли по венику и один за другим шагнули в темный предбанник. В бане раздавалась частая шлепотня с присвистом и сладким стенанием. От горячих банных дверей струился перекипевший пар, влажный, с хлебным духом и горьковатым настоем березовых листьев.
— Ишь ты! Квасом бздает! — потянул носом Спиридон и, чувствуя, как повлажневшее тело вдруг охватил томительный зуд, первый прошмыгнул в баню. За ним полезли Влас и Малушко.
Парились долго, всласть. Потом, разомлевшие, лежали кто на полке́, кто на лавках.
— Так-то без подозрениев, — потягивая из берестяного туеса душистый квас-травник, говорил Мирон. — Да и голова лучше варит. А созвал я вас вот зачем. Что Батов поехал в Таловку за землемером, не знаю — правда, не знаю — нет. Поживем — увидим. А косить время приспело. Так и так траву делить будут. Вот мой вам наказ, хотите жить — в спор не вступайте. Понятно? Мы по наделам — по межам да по колкам — накосим на ползимы, а остальное в казне прихватим. Объездчик Осолодков нам в этом деле уважит. Ему сунь красненькую — он пол-Елани отдаст.
— А может, как бывало, туесок захватить на траводел? — спросил Спиридон.
— Дурья башка! Не вздумай сам явиться хмельным, — цыкнул Мирон, зная, как падок Спиридон на выпивку. Его поддержал Влас:
— Не надо! — Его больше всего пугали расходы. И в прошлые годы после траводелов он неизменно сокрушался: «Не дешево сенцо-то! Вон сколь вылакали, аспиды. Прорва, прости господи. Чисто прорва!..».
Малушко ухмылялся, потирал бока. Хорош квас у Натальи! Из-под сусла… Ишь Влас тянет и тянет, как клещ, надулся. Журчит уже под ним…
— Вот так вот… — Кудлатя бороду, Мирон стал натягивать рубаху.
Расходились по одному.
«Хитрит Солдат, — думал Влас, мучаясь квасной отрыжкой. — Умен, да в свой карман. Ему и от отца перепало, не то что мне. Меня старик выделил с одной лошадью, а Мирон пришел со службы, двух лет не прошло, представился батя — всему наследник. И с Осолодковым они дружки. Дружки! Да-а… К такому дружку тоже без красненькой и соваться нечего. Ох-хо-хо!..»
Туго копились у Власа красненькие, и расставаться ему с ними было горше смерти. Да что там красненькие! Влас готов был тащить в свое хозяйство все, что ни попадет. Обрывок веревки, ржавый гвоздь, стершуюся подкову. Не брезговал подбирать и то, что плохо лежало. А потом хозяина же и корил:
— Прибирай. Не бросай где попало…
А однажды подвела-таки жадность Власа. Людям досадил и себя обрек на посмешище. Случилось это в год его женитьбы. В голодном тысяча восемьсот девяносто первом году пошел из Застойного обоз за хлебом в Златоуст. Была у старшего обоза на это от земства подорожная. Поехал с обозом Влас. Получили они хлеба сколько полагалось и наутро должны были тронуться в обратный путь. А Влас днем еще заприметил под навесом около склада, в котором отпускали зерно, ворох овса. Только чудной какой-то овес: зерна усатые и черные.
— Чегой-то овес у вас какой чудной? — спросил Влас у проходившего рядом рабочего.
— Какой овес? — удивился рабочий.
— Да вот, — указал Влас на ворох.
Рабочий улыбнулся.
— А у вас такой не растет?
— Нет.
— О-о! — рабочий сделал серьезное лицо. — Этот овес особой породы. Дорогой. Называется он овсюгом, по-благородному.
— Чем же он дорог? — поинтересовался Влас.
— Тем, что сеют его только один раз. А родится он подряд каждый год. Без конца. Да еще чем дальше, тем больше.
Рабочий, завидев, что к ним подходит весовщик, поспешил уйти. А у Власа так все и закипело внутри. Как бы фунтиков десяток того овса прихватить. Днем ему сделать это не удалось. Тогда ночью, когда были уже увязаны воза, Влас с риском быть пойманным пробрался к заветному вороху и сколько мог горстями насовал поверх пояса между зипунам и рубахой. Ох и надрал его за дорогу этот благородный овес! Только все беды были еще впереди. Посеянный на парах, он поднялся раньше всех хлебов, но убрать его Влас не сумел. Пришел с серпом, а метелки пустые. Огорчился Влас, да утешил себя надеждой, что новый овес и на другой год вырастет. Так оно и случилось. Через два года с полосы выжило Власа. Да мало того — за версту на других наделах этот, на поверку никуда не годный, овес появился. Мужики дивились: