— Да летает он, что ли? — И прозвали его «полетаем».
Долго не знали, откуда такое зелье появилось, а потом, когда узнали, хотели побить Власа, да подумали: слабый с сильным не тянись, бедный с богатым не судись. Тем и утешились, что посмеялись над Власом. Только смех не чад, глаза не ест. А вот теперь как быть?!
Влас стоял около ворот своего дома. Банный жар прошел. От мокрого белья было прохладно. Зубы начали выстукивать, присекая слова молитвы:
— Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его…
7
Довольный осмотром (лучшие покосы стояли нетронутые), Антипа вместе с Цапулей на закате вернулся в Застойное. Расстались они около церкви. Цапуля, озадаченный всем происшедшим с ним за этот день, неторопливо побрел домой, а Антипа прошел на Власов плот — лучший берег Кочердыша, где целыми днями плескалась детвора. Сейчас берег был пуст, открытое плесо спокойно. Антипа снял рубаху и вымылся до пояса. Дома надел другую рубаху, правда, не новую — на левом плече красовалась яркая заплата, — но чистую, самую лучшую, какую он надевал только по праздникам.
— Куда это ты выряжаешься? — поинтересовалась Любава.
— На заседание, — с достоинствам ответил Антипа.
— Куда-а-а?
— На заседа-а-ние-е. Русским языком тебе говорят. Ну, на совет, как, значит, косить будем.
— В доброй-то рубахе?!
— А ты как думала? Ты бы вот еще опоясаться дала мне чего-либо.
Антипа намекал на гарусный пояс. На тот самый гарусный пояс с наборным узором, который остался Любаве от ее покойного отца и который он в минуты Любавиного расположения надевал раз или два в исключительно торжественных случаях их совместной жизни.
— Ладно. Сходишь так. Парижан какой выискался, — ответила Любава, делая вид, что не поняла намека.
— Экая ты! Да что я, басурман какой?
— Вон веревочка — подвяжись…
— Веревочко-ой! — Антипа не вытерпел. — Дура ты, как я посмотрю. Пояса пожалела. Да ты знаешь, куда я иду?
— Знаю. В правление табак жечь…
Глаза Антипы потемнели.
— Эх, ты-ы! — с горечью произнес он. — Табак жечь!.. Да ты знаешь ли, кто я сегодня? Докладчик. — Он нараспев внушительно повторил: — До-окла-адчи-и-ик! Понятно или тупо? Да мне революция не простит, если из-за какого-то паршивого пояса авторитет докладчика уроню.
Теперь не на шутку разобиделась Любава.
— Это гарусный-то пояс паршивый?! Да покойный тятенька его только в храмовые праздники надевал…
— А у меня что, по-твоему, сегодня? А? Что? Что, я тебя спрашиваю? Да у меня, может, сегодня самый что ни на есть день Хрис… Тьфу!.. Самый политический день, а ты… Э-э! Да разве ты понимаешь…
— Ну, ты уж ладно, ладно! — смягчилась Любава. — Думаешь, мне пояса жалко? Да мне… от народу как бы осуду не было. По будням, скажут, таскает…
Она полезла в сундук. Под тряпьем на самом дне нашла зеленый гарусный пояс и сама повязала его на мужа, стянув концы каким-то замысловатым узлом. Отойдя, посмотрела теплым взглядом и сокрушенно вздохнула:
— Шаровар-то вот у тебя поновее нет…
Антипа заморгал глазами, как перед пламенем костра, сказал беспечно:
— Ничего. Я стёгна-те за столом держать буду.
До самого правления Антипа шел именинником. По-своему любил он свою крикливую жену. Судьба свела их, когда Любава распочала последний десяток бабьего века, а Антипе стукнуло сорок. Явился Антипа в Застойное после бегов бобылем, поломанный, покрученный, изведав жизнь с самого ее сухого угла. Да и Любаве, видать, было не слаще. После войны мужиков по пальцам пересчитать. Не дурная собой, работящая Любава оказалась в «вековушках». Бедовала со старухой-матерью. Был брат, да сложил свои косточки в Карпатах, оставив на руках жены несмышленыша Мишку. Вела Любава свое маленькое хозяйство как умела, не рушила. Только где уж там — без мужицкого догляду да совета… Опять же и то: живой думает о живом. Подушка да темная ночь были горькими беседчиками-советчиками. В самые лютые январские морозы попросила Любава Антипу привезти сена на ее лошади. Антипа привез сено, отметал его, зашел погреться, как заведено в таком деле, косушкой, да и остался в Любавином доме до утра. Пошли дети. Нужда лезла из каждого паза. Любава оказалась горячей, но отходчивой. Да и как иначе? Жизнь их складывалась по испокон веков заведенному порядку. Антипа видел, как жена после родов гнется под тяжестью коромысла, но ему и в голову не приходило помочь ей. Да и сама Любава не позволила бы сделать это. Она просто сгорела бы от стыда, если, не дай бог, кто увидел бы ее мужика с коромыслом. С детства от матери она усвоила круг своих женских обязанностей, и если были дни, когда муж ее ничего не делал, сидел, курил или шел к соседям, она шумела скорее по пустякам, оставаясь верна сложившемуся порядку. Так шло до тех пор, пока Антипа не записался в колхоз. Любава взбунтовалась. Она припомнила, как он вошел в ее хозяйство, заявила, что сам он как хочет, а она в колхоз не пойдет и не отдаст туда ни лошадь, ни избу.