…Первый выхлоп плывет в золотистом тумане. Сразу движения твои приобретают уверенность. Даже не оглядываясь, ты небрежно даешь команду: «Садись!» И снова ты чувствуешь себя могучим на зыбкой беседке трактора.
Закончены две смены. Ты идешь к бригадному стану, а земля все еще колышется и плывет, плывет под тобой. Еще не съедена последняя ложка супа-скороварки, еще и губы твои, вымазанные мукой подового калача, пытаются что-то сказать, а ты уже валишься на опаленную керосином землю тракторного становья и не слышишь того, как под голову тебе ложится согретая девичьей грудью промасленная стеганка, а сверху ее накрывает — это чтоб солнце не напекло — простенький, выношенный до прозрачности ситцевый платочек. Тебе и невдомек, какими заботливыми, какими нежными могут быть вымазанные землей, побитые железом руки твоей напарницы, на которую несколько минут тому назад ты, может быть, накричал и которая украдкой от тебя всплакнула от жалости к себе и к тебе и от чего-то еще такого, от чего плачет только девичья юность…
Припомни все это, мой друг, и ты снова убедишься, что первый трактор — это твоя завидная судьба, твоя неповторимая молодость…
Ваня Тимофеев вел трактор знакомым проселком. Солнце весело сияло в безоблачном небе. Облитые его полуденным зноем зеленые шатры колков многократно повторяли рокот мотора. Трактор шел ровно, приминая высокие придорожные травы: ему узка была конная дорога. Тронутые его колесами, тяжелые кисти пырея рождали желтые дымки. Впереди на одном и том же расстоянии, словно они-то и вели трактор, порхали пестрокрылые бабочки.
Живо вспомнилось Ване его возвращение из Таловской библиотеки летом прошлого года.
Эх, Стеша, Стеша! Что ты наделала?!
О том, что Стянька вышла замуж за Костю Гонцова, Ваня узнал от застоинских колхозников, приезжавших в Таловку на базар. Помнится, они еще передавали какие-то застоинские новости, но Ваня уже не слушал. Как помешанный ходил он по раскисшим таловским улицам. Была самая распутица. Промокли ноги, тряс озноб — он ничего не замечал. Ночью не спал, ворочался с боку на бок.
— Ты чего, Тимофеев? — спросил сосед по койке.
— Клопы мешают.
— Вот и мне, стервы, не дают уснуть, — пожаловался сосед, но уже через минуту храпел во всю ивановскую, а Ваня так и пролежал до утра с открытыми глазами.
«Что ты наделала? Что ты наделала?..»
Чем больше убеждался он в непоправимости случившегося, тем неодолимее влекло его встретиться с ней. Может, увидеть в глазах ее раскаяние. Может, не все еще потеряно? Так бы и побывал в леспроме. Такой случай скоро представился. Надо было привезти из леспрома сверлильный станок. Ваня вызвался поехать.
Встреча произошла на улице. Стянька шла, по всему видно, из магазина: нарядная, в руках кульки. Шла она медленно и улыбалась. Поездка в леспром показалась нелепой и жестокой. Зачем он так рвался встретиться с ней. Повернуть обратно, пока не поздно. Не попадаться ей на глаза… Но Стянька уже заметила его, узнала и, не переставая улыбаться, просто, словно бы вчера только они расстались, сказала:
— Ваня, здравствуй!
Ваня задержал лошадь, но она, все так же улыбаясь, прошла мимо.
«Оглянись!» — криком кричало все его существо. И Стянька будто услышала этот крик, оглянулась. Сказала:
— Ваня! Тетке Орине привет передавай! — От неловкого движения у нее посыпались кульки. Она подхватила их и в этот момент, по-видимому, совсем забыла о Ване. А он все стоял и ждал — не оглянется ли она еще. Но она так и не оглянулась, скрылась за углом. Ваня нашел контору, получил сверлильный станок и, не задерживаясь больше ни минуты, выехал обратно в Таловку. Не заехал даже домой. Он дал себе слово: никогда не искать больше встреч.
Однако вскоре они снова повстречались. Произошло это в Застойном, в доме Гроховых. Ваня приезжал на несколько дней домой. Вечерком заглянул к Степану. Они сидели на крылечке и тихо беседовали. Вдруг мимо них в дом прошла Стянька. Это произошло так неожиданно, что Ваня не заметил даже, откуда она появилась. Шла она мягко и осторожно. На этот раз она была тихо-задумчива. Глаза ее светились каким-то внутренним светом, припухшие сухие губы были полуоткрыты. Какое-то беспокойство, скорее всего приятное, занимало, видимо, все ее мысли.