— Чего нового у вас, Коля? Слыхал я, Степана будто за зятя из колхоза исключили? Правда — нет?
— Нет, брешут. А вот Стянька домой заявилась.
Трактор тряхнуло. Колька вцепился в Ванины плечи.
— Ой, чего это? Ваня ответил не сразу.
— Ничего… Газу сбавил… — Через минуту снова спросил: — Как домой заявилась?
— Обнаковенно. Костя-то смылся, бросил, значит, Стяньку-то. Совсем. Ну, она и пришла к отцу.
Впереди показалась толпа мальчишек. С криками «ура!» они неслись прямо на трактор.
— Идет! Идет!
— Наврал Петька!
— Шпарит почем зря!
Колька сорвал с головы картуз и помахал ребятам. Те еще отчаяннее завизжали.
— И-и-их! Зздорово-о!
Чем дальше, тем все больше встречалось народу. Теперь уже бежали взрослые. Бабы заранее — сажен за сто — сворачивали в сторону и все равно, как только трактор равнялся с ними, с ужасом таращили глаза, охали и прятались за широкие спины мужиков. Но мужиков и самих охватывала оторопь. У Саввушки Сороки развязалась оборка, а может, он сам в спешке не завязал ее, только когда он попятился от трактора, кто-то наступил на оборку, и Саввушка снопом плюхнулся на дорогу. Нараскорячку, как мокрый теленок, он пополз в сторону, подхватывая одной рукой сползающие штаны. Оборка цеплялась за траву, и без того слабые силы Саввушки окончательно покинули его. Он бормотал ни жив ни мертв:
— Господи! Я те… я те вот недолго скажу. Я те… только и есть: натягай веревочку!..
Стоном стонала толпа. А Ваня ехал будто во сне.
«Ушла! Ушла! — билась в голове одна мысль. — Стеша, родная! Как же так?..»
Ваня жадно всматривался: не мелькнет ли где знакомое лицо. Вот мостик, вот церковь! Около нее стоит дедушка Никита Сыроваров, приложив к глазам руку козырьком.
— Здравствуй, дедушка Никита!..
Невиданная демонстрация катилась по улицам Застойного. Грохот бился в каждом доме. Метались перепуганные куры, собаки, дремавшая в тени у пожарки лошадь шарахнулась и, вскидывая спутанные передние ноги, развевая гриву, поскакала наугад вдоль улицы.
Вот домик Гроховых. Садик. Как он разросся: все окна затянул. Не видно ничего. Ваня крепко — пальцы побелели — сжал баранку и, заворачивая за угол, отвернулся.
«А может, наврал Колька. Ведь он такой…» Уплывали призрачные, глупые надежды.
12
В первых числах июля колхоз «Красный остров» выехал косить. Накануне Батов вызвал в правление Степана Грохова. Степан явился не сразу. Посыльный нашел его в кузнице. Он долго возился с инструментом, без надобности перебирал обрубки железа, покрытые пузыристой окалиной: все оттягивал. Зачем вызывают?.. Войдя в правление, остановился у порога.
— Какая нужда во мне, товарищ Батов?
— Проходи, садись.
— Ничего. Постою — побольше подрасту, — невесело пошутил Степан. — Может, разговор короткий будет.
Батов принужденно улыбнулся:
— Ну, как знаешь. А какой разговор — от тебя будет зависеть. Позвал я тебя вот зачем. Давай принимай бригаду косарей.
Степан отрицательно мотнул головой. Видя, как испытующе смотрит на него Батов, сказал:
— Это дело бригадира. Калюжонок не хуже кого косить умеет, и люди его будут слушаться.
— Калюжонок ферму будет строить. А ты что — косить не умеешь? — Серые глаза Батова блеснули искринкой, потеплели.
— Не в этом дело.
— Обиделся?
— Какая обида? Я, товарищ Батов, понимаю. Перед народом я теперь бессильный. Сказать им у меня правов нет. Какой я командир…
В тот вечер, когда на заседании правления разбирали всю его, как сам выразился Степан, «подноготную» и решали, снять его с бригадиров или оставить, Степана не так обидело единодушное решение — снять, как кем-то произнесенные слова: «Из кулацких рук глядит наш бригадир». Конечно, что заслужил, то и получай. Но разве был он когда пособником Василия Гонцова?
Плыла над Застойном лунная ночь. Долго сидел Степан на бревне около калитки в тени садика. Курил одну цигарку за другой. Перевалило за полночь. Скрылся месяц, перестали мотать свою невидимую пряжу вокруг кустов летучие мыши, а он все сидел сутулясь, подперев рукой непокрытую — картуз остался в правлении — голову. Огонек цигарки то замирал под пеплом, то разгорался с такой силой, что искры летели, и тогда в их багряном свете была видна смятая борода в чаше твердой ладони, темные ямины глаз под бронзовым лбом.
По-уличному Гроховых звали «посельга», что значит поселенец. Далекий предок Степана, бог весть за что отбывший пятнадцать лет каторжных работ, был оставлен в Сибири на вечное поселение. Он-то и был одним из основателей Застойного. Еще Степанова отца кое-кто из застоинских толстосумов заглазно называл каторжником. В глаза говорить боялись. Матвей Грохов характером был крут, силенка у него была и, несмотря на горькую бедность, перед чужой мошной шапки не ломал и за себя постоять умел. Поэтому, знать, и не давался ему в руки «фарт». Зимами, бросив свое утлое хозяйство на попечение жены, он уходил на заработки. Когда подрос Степан, стал брать его с собой. Сын, счастливо соединяя в себе буйную горячность отца и мягкую добросердечность матери, выладился в завидного русоголового парня. Однажды на погрузке дров на железнодорожные платформы он так показал себя, что таловский подрядчик Фрол Колесников в разговоре с Матвеем Гроховым сказал: