— Знаем мы эти по́мочи да складчины, — не вытерпел Антипа. — С теми же Важенятами было, — он уселся поудобнее и повел глазами по кругу. — Про Филю Городского слыхали?
— Слыхали, слыхали! — сразу раздалось несколько голосов в предчувствии занятного рассказа, которых у Антипы был неиссякаемый запас, придвинулись поближе к костерку.
— Так вот, — неторопливо начал свой рассказ Антипа. — А небось не слыхали, как он однажды на помочи паужнал? Жил, значит, Филя в сроку у Важениных, у отца ихнего еще, у Гриши Рядового. Рядовым его позывали за то, что с работниками рядиться любил. Ну вот, жил у них Филя не первый год. Спирьки — что Малко, что старший — в шаровки еще играли, хоть на вечерках зимой ни одной девке спокою от них не было. Миронко тоже холостяжил еще, а Влас году не прошло, как женился. Бабу из Камагана брали, Маланьей звать, из староверок. Зелье баба! Ну, да ведь какой едет, таку и везет… — Антипа покосился на Верку. Кое-кто улыбнулся, а он как ни в чем не бывало продолжал: — Старик-то Важенин жадюга был. До ветру сходит, так оглянется — нельзя ли квас развести. Бывало, все молоко на молоканку сдавал, а ной раз случится — бабы утаят, на ссядку поставят, так он все подлавочьи обшарит и все ворчит: «Ах, канальи! Голы деньги едим! Голы деньги едим. Канальи!» И старуха у него такая была. Сроду две квашни ставила — одну из сеянки, другую из раструсной муки. Раструсным хлебом кормили кобеля Соболька — был у них такой, с доброго теленка, — да работника. Ну, и приварком строковшину шибко не баловали, все боле всухомятку… В обчем, брюхо на таких харчах не отро́стишь. Заскучал Филя. Работы от темна до темна, а летом, сами знаете, дни-то повдоль лежат. Ну, а поись — уделом. Тут сенокос подоспел. Удумали Важенины складыней косить. Подобрались все мужики справные: Селивановы, Охрямкины, Важенята — три брата. Косили Голубую Елань. Пневцы там, наделы имели.
Ну, складыня так складыня, дело известное — бабы на похвальбу наклали к паужне всякой всячины. А Маланья, кроме всего протчего, туес сметаны привезла. Вот такой! — Антипа развел руки на полный охват. — Здоровый туес! А Филе Важениха опять навязала в тряпицу соболькиной стряпни да огурцов. Ладно. Косят, значит, все косят. Без роздыху косят, покурить некогда.
Солнышко высоко поднялось, дело к паужне. Пошли на стан. У Фили, как говорят, кишка кишке кукиш кажет. Ну, тут дело такое: косили вместе, складыней — значит, и есть вместе — сообща. Разостлали бабы скатерти и навалили на них: селянки, яичницы, ну, там стряпня всякая — едят. А Филя опять же в сторонке сидит и огурцами мусолится, посматривает, как добрые люди угощаются-ублажаются. Токо вытащила Маланья туес, Филя вдруг и говорит: «Ой, говорит, Маланья Егоровна, не знаю, говорит, как быть…» Маланья на него глазищами: «Чего?» — «Да вот, — говорит Филя, — касательно сметаны. Оно вроде бы и неловко принародно, да и утаить грех». Тут все запереглядывались. Что такое? Маланья — в краску. «Чего сметана?» — «Да ничего, сметана как сметана. Только повинка в ней есть. И вроде бы не всякий ту сметану есть будет». Всполошилась Маланья: «Чего брешешь! Сметана у меня свежая. В погребе стояла, с одного удоя снятая!» Старый Важенин как гаркнет: «Маланья! — и по-матерному, на это он мастак был. — Чего ты Фильку слушаешь! А ты, варнак, знай край, да не падай». Ну, Филя и говорит: «Коли так, — говорит, — то молчу. Начисто молчу!» Только где там! Бабы галдеж начали: «Расскажи, Филя, да расскажи». А которые на Маланью сердце имели, так те в кулачок прыскают, перемигиваются и прямо, можно сказать, наседают на Филю.
А он им: «Эх вы, говорит, глупый вы народ. Да вы на ту сметану смотреть не станете, ежали я скажу!» Ой, что тут стало! Маланья напрочь сбесилась. Как сало на сковородке, шипит. На Филю с кулаками лезет. «Ирод, — кричит, — ты египетский! Холера натуральная! Штоб те все двенадцать лихоманок растрясли! И раз, — кричит, — чума ты беспросветная, заганул, то рассказывай все до шелеху. Но только вот те истинный крест, свята икона, выдеру я тебе твои городские лохмы и ни перед народом, ни перед богом отвечать не буду». А какие там у Фили лохмы! Это он смолоду вроде бы кучерявый был, а в ту пору у него под шапкой одна голая лысина.
Ну, понятно, ржут все. А Влас, как бык, пыхтит и ложку деревянную в щепы ломает. Он бы на Филю с кулаками, да Филя и не такого шмякнет — только мокренько будет. Тут Филя встает и говорит: «Ага, раз такое дело, раз до анбиции до моей эта карахтерная баба добирается, то я все выложу, как на духу, как есть — всю подноготную». — И достает он из-под куста, где туес со сметаной стоял, ни то ни се, а что-то такое белое, навроде заячья ножка на ниточке.