— Ой, бабоньки! Мыша! — как взвизгнет Анютка, селивановская сноха, да и сиганет в кусты.
У Селивановских-то два месяца как свадьбу сыграли. Ну, молодка-то, видать, на прихотях. Да тут и без прихотей! Мужики кои, и те нос воротят. Маланья как увидела, поберестенела вся и слова молвить не может.
А Филя положил свою оказию на покрышку, коей туес закрыт, и говорит: «Истинная правда мыша и мыша это натуральная, полевская, по хребтине рыжая, навроде вон как Елька». А Елька — это Божонкова девка, значит, на выданье, только масти для такого дела совсем неподходящей: рыжая дотла, долгая, как дранощепина, и вся рожа в оспинах. Ну, тут опять все лоском полегли. Только уж кто по какой причине. Кто смеется, кто плюется, кто отвернулся и, значит, обратным манером под куст всю бабью стряпню. А селивановский первач — Анюткин мужик — тот прямо-таки сам не свой сделался. «Убью!» — кричит, а кого убить — и сам ладом не знает. И которым это тоже очень смешно…
— Ловко, выходит, всех их Городской поддел! — с простодушной радостью произнес Перфиша Софрончик, когда улегся взрыв веселого смеха. Вытирая кулаком слезившиеся глаза, он повторил: — Ловко!..
— Так им и надо! — поддержала Фрося. В голосе ее звенело неподдельное возмущение. — Не изгаляйтесь над человеком…
— Конечно, ловко, — продолжал Антипа. — Сбил спесь с Важенят. Да только этим дело еще не кончилось… Переждал Филя, когда все накричались и от туеса отступились, и говорит: «Господи, говорит, сметана-то какая сердешная. И неужели такому добру пропадать!» Снимает он с туеса покрышку с мышой и лезет в сметану ложкой. Все так и ахнули! А сметана действительно — ложка стоит. Филя помешивает ее да похваливает: «Ну и сметана! Вот сметана так сметана! С одного удоя снятая! Хозяйственная сметана! Вы, говорит, как хотите, а я человек не морговитый и, благословясь, попробую», — и тащит в рот полную ложку. Ну, тут все глаза закрыли. А когда открыли, Филя уже отвернул от калача подового, что на скатертях, и в ту сметану во всю мочь макает. Макает да еще покрякивает: «Ух, добро! Ух, скусно!»
Маланья смотрела, смотрела да вдруг как взвоссияет, будто ее маслом лампадным смазали. И хоть мутит ее — сует Филе всякую стряпню и все приговаривает: «На здоровьице, Филипп Прокопьевич (и величать как, вспомнила), кушайте на здоровьице!»… А Филе чего. Он как поставил туес меж ног, так и с места не встал, прикончил.
— Ой, мамоньки! — воскликнула Фрося. — Как же он?
— А что? Я тоже съел бы, — хвастливо заявил Колька. — Мыша мне нипочем.
— Ну и выходит, дурак ты, Колька, навроде Маланьи, — сказал Антипа и, поднимаясь, неторопливо закончил рассказ. — Да той сметаной причащаться можно было, а не только что! Филя-то что́ устроил? Поймал мышу да сам ее в сметане и вымазал. Такой прокурат был, одно слово — городской…
Вместе со всеми смеялась Верка. Пошли рассказ за рассказом на эту тему. Костерок догорал. Кто уже задремывал прямо тут же под говор и смех. Молодежь один по одному уходили в темноту, и вот уже кое-где слышно горячий шепот, тихую песню и смех.
Степан долго сидел у потухшего костра.
А утром произошло то, чего он так боялся.
Перфиша Софрончик, любивший днем прикорнуть, а ночью страдающий бессонницей, принес из колодца воды и ходил будил баб.
— А ну, вот водичка свеженькая. Холодная, ключевая! — Кричал он, норовя той или иной засоне брызнуть в лицо. — Кому умыться, кому напиться! Подходи!
Бабы вскакивали с визгом. Хохотали.
— Да-ко мне напиться, — сказала Анисьина Вера. — У меня со вчерашних разносолов не перестает сердце гореть.
Приняв от Перфиши ковш, Вера вышла из избушки и, щурясь на солнце, потянулась. Увидев Степана, она глотнула из ковша и сказала:
— Слышь, бригадир! Ешь вода, пей вода — сыт не будешь никогда.
У Степана дрогнул левый ус.
— Ты вот что, Вера. Саботаж тут всякий не разводи.
Вера притворно ужаснулась.
— Ой, батюшки, какие строгости. На печи проезду нет! Командуешь нами, а небось дома-то вон какие две лани под окошечком сидят.
Степан сузил глаза, шагнул к Вере.
— Ты! Пошла вон, мерзавка! Сейчас же уходи из бригады!
Но Степану тут же стало стыдно своей вспышки, он отвернулся и пошел прочь.
— Была бы шея — хомут найдется. Айда, бабы, домой! Отсенокосили! — крикнула Вера. И пошла, как полководец, уверенный, что за ним движется все войско. Отошла, оглянулась, увидела, что никто не идет, уперла руки в боки и во весь голос затянула: