— Господи, Суссе Христе, боже наш, — шамкала старуха, продолжая раздувать на шестке угли. — Помяни, господи, царя Давыда и всю кротость его…
Стянька с ужасом рассматривала ее сморщенное лицо, обрамленное космами седых волос.
— Проходи, раба божья, вперед…
Стянька ватными ногами пересекла избу и села на скамейку. Хрисантьевна долго и слепо смотрела на нее. На шестке золотой грудкой тлели угли. Огонь жирника трепетал, тень старухи качалась на стене, и странное оцепенение все больше и больше сковывало Стяньку.
— Имя рек? — как-то по-птичьи крикнула наконец старуха. Подождала и повторила еще громче: — Имя рек?!
— Чего, чего? — не понимая, спросила Пелагея.
Старуха фыркнула, как кошка.
— Имя, имя! Как звать, говорю, рабицу божью…
— Степанида…
Стяньке казалось, что речь идет не о ней. Странное безразличие охватило ее. Она видела, как, продолжая шептать, Хрисантьевна бросила что-то щепотью на горячие угли и как над ними поднялось белое облако. По избе поплыл, перебивая вонь, сладкий запах ладана. У Стяньки приятно закружилась голова. Все тело наполнилось необычайной легкостью. Белое облачко ширилось, росло, плыло, и, казалось, вместе с ним плывет Стянька. Теперь перед ней мелькали только темные, как березовые сучья, пальцы старухи да, словно ветер, слышался свистящий шепот:
— Подыми первый дым жаром, матушка печка, дымное окно. Я вам покорюсь, я вам помолюсь, я вас попрошу. Выдуйте, выведите тоску из меня тоскусшую, сухоту из меня сухотусшую, плач из меня неутолимый, любовь из меня сердечную, сухоту из меня вековечную… — Все невесомее и невесомее становилось тело Стяньки. Чувство легкой опустошенности вызвало на глазах сладкие слезы. Огонь и руки старухи — все, все теперь застилало легким золотистым туманом. Неясные образы сами собой рождались в Стянькиной голове. — Мчите, несите по свету белому, на все четыре стороны!.. — И Стянька видела все четыре стороны белого света. — Не попадайтесь ни на конного, ни на пешего, ни на встрешного, ни на поперешного, ни на кума, ни на кумушку, ни на недруга, ни на приятеля. — Злые, недобрые глаза заглянули в Стянькину душу. — Летите и несите и разыщите моего ополюбовника… — Сердце остановилось. Вот-вот готов был возникнуть желанный образ, но очарование оборвалась. Перед глазами остановилась темная крюковатая рука.
— Имя рек? — раздалось опять резко и требовательно.
— Костенька! — вырвалось с болью и нежностью.
Как эхо, повторил голос матери:
— Костантин, Костантин, сердешная…
— …Летите и несите и разыщите моего сполюбовника Костантина…
«Почему сполюбовника?» — мелькнуло в голове. Но снова все потонуло в золотом тумане.
— Если он дома, если он в поле, или в широком раздолье, на широкой улице, на путях-на дорогах, в каменном доме, или во мшаной хоромине, или он ходячий, или он работячий, или он сидячий, или он спячий, или он сонный, — где вы его найдете, тут в него и вложите тоску мою тоскусшую, сухоту мою сухотусшую, плач мой неутолимый, любовь мою вековечную в тело его белое, в ретивое сердце, в белые легкие, в черную печень, в горячую кровь, в черные волосы, в черные брови, в ясные очи, в белое лицо, в румяные щеки и сахарные уста, в язык-говорун, и в зубы, и в губы его, в жилы, и во весь его стан человеческий. В семьдесят семь жил, семьдесят семь суставов, в семьдесят семь переборов… — Легкая тошнота снова сдавила горло, но скоро прошла. Осталось одно остро-щемящее чувство тоски. Что это? Ах, да… — Тосковал бы он, горевал бы он, плакал бы, рыдал бы, меня, рабицу божью, Степаниду, на уме-разуме держал бы, с ума-разума не спускал бы. В едах бы не заедал, в питьях бы не запивал, в гульбищах не загуливал, с товарищами не заговаривал, в беседах не засиживал, в жаркой бане не запаривал, ключевой водой не споласкивал. Казалась бы я ему, раба божья Степанида, милее свету белого, белее снегу белого, милее отца-матери, милее братьев-сестер, милее кумовьев и кумушек, милее друзей-приятелей, милее своей полюбовницы. Казалась бы она ему хуже крысы, хуже мыши, хуже змеи подколодной… — Страшная тяжесть навалилась на Стяньку. Она стала погружаться в немую темноту…
Пока Хрисантьевна торопливо договаривала заключительные слова заговора, без которых он, по ее убеждению, не имел силы («…запру эти слова за семьдесят семь замков, за семьдесят семь ключей, брошу эти ключи в синее море щуке-белуге. Аминь!») — Стянька уже пластом лежала на полу.