— Так-то, сынок! Все там будем, да не в одно время. Любил старик тебя. Каждый день поминал. Жалел, что не женился ты при его бытности. Эх! С Ефросиньей-то как?..
Колька промолчал.
Желающих помянуть покойного набилась полная изба. Выпили. Заговорили не в лад. Вспоминали Бызу только хорошим. Кольке было приятно. От вина, от сытой еды по телу разлилась блаженная слабость. Мать ликовала и, не скрывая своей радости, подкладывала сыну лучшие куски.
— Ешь, Коленька, ешь. Вот холодца бери.
Колька ел. Максим видел: похоже, сын примирился — и добродушно сказал:
— Ты, Кольша, будто с принудиловки вышел.
— Пошто? — не понял Колька.
— Ешь-то как… — Максим покосился на одернувшую его Марфу и вдруг распалился: — Чего ты моргаешь? Не правду, что ли, говорю? Да я и не в обиду вовсе, а так. Я к тому… А что, мужики? Кто мне запретит? Вот колхозная жизнь, — он ткнул пальцем в сторону сына. — Видали? Вон как отгулялся. А вот она — единоличная жизнь! — Максим повел рукой над столом и опрокинул бутылку с вином. Поднялся шум. Марфа заплакала. Колька начал ее уговаривать. Кто-то кричал:
— Правильна-а-а! Правильна, кум!
— В колхозе… там не поднесут.
— Там последнее вынесут.
— Там эту, как ее, «красную борозду» справляли, так рюмок не замочили.
— А то не верно? — довольный, что его поддерживают, продолжал Максим.
— Ну, посеяли, ну, всходы хорошие… Так вы то в расчет возьмите: землю-то какую взяли. Самолучшую землю захватили. Да вся деревня на них робила, — он сам не верил в то, что говорил. — А мы, трудящие, своими руками… Во!.. — И он, как кувалдами, тряс кулачищами. — Советская власть нам землю дала? Дала. Спасибо ей за это. Ну и должны мы ее обрабатывать, то есть крестьяне, как от веку идет. Чтобы всем жилось, значит… Правильно я говорю? Вот, к примеру, я дом построил. Не украл, не ограбил никого. Сам построил. Сыну построил. Ага! А он вот нос воротит… Не обидно мне разве? — Он говорил долго, путано, отталкивая все время порывавшуюся сказать что-то жену. А когда выговорился и, опустошенный, посмотрел кругом, сына за столом не было…
«Ушел! И-ишь ты-ы! Ушел!»
…Максим вырвал из рук жены потемневшую, закапанную воском икону и поставил на божницу. Сутуля широкие плечи, щепотью правой руки покрутил над бородой.
— Отче наш, иже еси на небеси… А все ж таки зря я тогда парня обидел. Да и из колхоза — тоже зря… Да будет воля твоя… Рыба и та ищет, где глубже, а я человек… Господи, прости! Да придет царствие твое, яко на небеси, тако на земле. Хлеб наш насущный… У них хлеб-то вон как растет, а у меня… — Даже и тут не получалось так, как требовали обряды отцов. Мысли путались. Обида — все пошло на развал — преследовала неотступно. Максим резко повернулся: — Хватит! Пошли затаскиваться.
Вещи беспорядочно заполнили дом. Было неуютно, как на постоялом дворе. Спать легли рано, постелив кое-как на неметеный пол. Дотлевала на западе узкая полоска зари. Тонкий серпик луны заглядывал в окно. В его бледном свете прошла перед Марфой вся ее бабья жизнь…
…На святках под Новый год в их деревне гуляли гости из далекого села Застойное. Один из гостей под личиной цыгана (из дома в дом ходили ряженые) заприметил смуглую хохотунью — дочь кузнеца Миколы Кострова Марфушку. Была у Миколы вросшая в землю, светом гороженная хатенка да на берегу мелководной речки земляная кузница со станком для ковки лошадей и немудреным приспособлением для оттягивания колес. Только на всем белом свете не было милее места для Марфушкиных забав. Знать, поэтому у кузницы и решилась ее девичья судьба.
— Люба ты мне, — шептал цыган, прижимаясь к упругой девичьей груди, — приеду домой, отцу скажу. Пойдешь за меня?
— За цыгана не пойду, — смеялась Марфушка, а сама поглубже забиралась под теплые полы «цыганского» полушубка.
Сваты приехали, через неделю. Отец ломался недолго. На столе появилось рядное, и скоро, захмелев, он позвал дочь.
— Марфа! Я тебя вспоил, я тебя вскормил, а теперь… — он всхлипнул, махнул рукой и, выпив рюмку, закончил: — Одно слово — отрезанный ломоть. Как хочешь…
Мать заголосила, а Марфушка зарделась и, в чем была, выскочила на мороз. Было жарко. Каждая жилка звенела: желанный, желанный!
Свадьбу сыграли под масленицу, не хуже людей: со всеми затеями. Когда свадебный поезд, украшенный лентами, звеня бубенцами, подкатил к базановскому пятистенку и молодые направились в дом, на крыльце их осыпали хмелем. Девичьи голоса, ликуя, выводили: