Так и лежали они, пока не забрезжил рассвет. Первая встала Марфа. Наскоро сполоснула лицо и руки прямо из ковша и ушла на «старину» доить корову. «Пойду к Батову, — неожиданно решил Максим. — Я миру не супротивник».
Он быстро натянул шаровары, сел на нижний голбчик обуваться. И вдруг услышал из подполья легкий, но настойчивый стук. Прислушался. Стук повторился. Растерянно озираясь, Максим тихонько позвал:
— Кис, кис, кис!
Котенок послушно подбежал и, подняв хвост трубой, потерся о голые ноги хозяина. Из подполья раздался глухой голос:
— Максим Трофимович, открой!
Сомнений не могло быть: в подполье сидел человек. Максим, не вставая с западни, поискал глазами: чем бы вооружиться? Под руку попал чугунный пест, оставленный с вечера под порогом. Крепко сжав его в правой руке, Максим поднялся, положил левую руку на дверную скобку и не своим голосом произнес:
— Кто такой? Выходи!
Западня медленно поползла под печь. Из темного провала показалась лохматая голова незнакомого человека.
— Кто ты таков? — спросил Максим, весь дрожа, как в ознобе.
— Не узнаешь?
— Нет, — ответил Максим, хотя голос ему показался знакомым.
Голова заморгала маленькими глазками, подобрала пухлые губы и многозначительно сказала:
— Значит та-ак. Не знаешь?! А ведь я Мухин Прокоп. Кладовщик из леспрома.
— Ну и что?
— А то… Убери железку-то. Гвоздочки от меня принимал, а самого пестом встречаешь.
— Знать я не знаю никакого Мухина. — Максим поднял пест. — Вытряхивайся, а то долбану!..
Мухин проворно выскочил из подполья.
— Врешь! Знаешь, рваный хребет! — взвизгнул он.
Пест выпал из рук Максима. Он вспомнил этот голос.
— Кривощеков?!!
— То-то… — Мухин закрыл дверь на крючок, отшвырнул ногой пест и прошелся по избе, разминая затекшие ноги. — Признал? Да-а… Выходит, и впрямь «незваный гость хуже татарина». Небось новоселье тебе испортил. А может быть, ты мне. Ведь я раньше твоего здесь поселился. Что, не чаял встретиться? Гора с горой не сходится, а человек с человеком, как знать. Раз пересекаются только прямые дороги, а мы с тобой тропочками ходим, тропочками… Хи!
Максим молчал.
Один из руководителей кулацкого мятежа 1922 года Кривощеков Устин — известный далеко за пределами округа владелец паровой мельницы на Миассе — беспощадно расправлялся с каждым сочувствующим советской власти. Когда Максим уже готовился к смерти — бандитам откуда-то было известно, что он скрывался от колчаковской мобилизации, — Устин неожиданно распорядился выпороть его шомполами. По правде, трудно было сказать, что для Максима было легче. Драли безжалостно, до полусмерти. Почему Устин не убил его, Максим тогда не задумывался. Да и мог ли он тогда о чем-либо думать. Слава богу, жив остался. Только когда дошли до него слухи, что при выборах председателя Совета, кто-то будто бы сказал: «Максимку нам не надо. Кулацкий крестничек», — Максим почувствовал неловкое беспокойство. Но и оно со временем забылось. Теперь же в свете последних событий и в связи с гвоздями, которые Кривощеков, будучи кладовщиком, конечно же, крал, далекое прошлое встало прямо угрозой.
— Что тебе надо? — глухо спросил Максим.
— Ну вот. Давно бы так. — Кривощеков остановился перед Максимом и криво улыбнулся. — Мне ничего не надо. Отвезешь вот только меня в Камаган. Ей-богу, гвозди этого стоят.
Максим молчал.
— Или с тебя Василий содрал за них? Вот кровосос!..
— Нет, — сказал Максим.
— Неужто! Ну, святой человек. А я вот, грешник, люблю услугу за услугу. Так как? Отвезешь ты меня — и знать мы ничего друг о друге не знаем и ведать не ведаем… Если дорожки опять не схлестнутся, — многозначительно закончил Кривощеков.
— А если кто увидит? — с хрипотой выдавил Максим.
— Сделай так, чтоб не видели.
За дверью послышались шаги. Мухин проворно спустился в подполье и закрыл западню. Максим едва успел поднять крючок, вошла Марфа.
— Что ты, отец, в перемене?
— К сердцу приступило, — Максим не лгал.
— Пройдет.
— Должно пройти. Со мной уж было так-то… — стараясь улыбнуться, сказал Максим.
Но чувство гнетущей тоски не покидало его весь день. То он бесповоротно решал идти к Батову, чтоб рассказать все и проситься в колхоз, но проходила минута, и он убеждался, что это совершенно невозможно. «Утопит он меня, — думал он об Устине, — как есть утопит. Да и Батов не поверит. Не такое теперь время. Из колхоза вон вышел. Гвозди эти проклятые. Да кабы я знал… Пусть бы он убил меня тогда, окаянный!..».