«Ах, и сукин же ты сын! — в отчаянье думал Максим. — Да из тебя мало душу вынуть! Зверь ты, зверь, а не человек!» — Он медленно побрел прочь.
Устин, возбужденный охотой, пытался опять завести разговор, но Максим упорно отмалчивался. Замолчал и Устин. Покачиваясь на телеге, он погрузился, казалось, в дремоту. Однако глаза его нет-нет да и показывались из-под приспущенных ресниц и из глубоких впадин смотрели остро и внимательно.
Солнце стояло еще высоко, когда дорога вышла на берег Миасса. За рекой показался Камаган.
— В деревню заедем по потемочкам, — сказал Кривощеков, беря из рук Максима вожжи и заворачивая в прибрежные заросли черемухи.
Долго умирал закат. Река темнела. Плескалась рыба, гоня по воде призрачные круги. В кустах черемухи возились птицы. Позднее всю жизнь Максим не мог простить себе, зачем он от реки не вернулся домой, и не мог понять, почему он этого не сделал.
По улицам Камагана ехали, когда скрылась луна. Правил сам Кривощеков. Остановились около высокого дома, срубленного из толстого кондового леса, по-старинному, через сени. Кривощеков постучал в оконный переплет, прислушался. За окном стояла глухая ночь. Он постучал вторично, и тотчас же скрипнул засов тяжелых ворот, вслед за тем они бесшумно распахнулись на две стороны.
«Вот хваты! И не спрашивает даже, кто мы такие, — удивился про себя Максим. — Не иначе — крепко у них это дело завязано…»
Между тем лошадь входила во двор, но ни хозяин, ни Кривощеков так и не обменялись ни одним словом приветствия… Закрыв ворота на засов, хозяин молча прошел в дом. Кривощеков последовал за ним.
Максим остался на телеге один. По-прежнему темный и немой стоял дом. Кривощеков не возвращался. Смешанное чувство раздражения и беспокойства охватило Максима. «Да что они — забыли про меня или подохли, окаянные! Ну, попал я, знать-то, к варнакам!..».
Наконец с крыльца раздался голос Кривощекова.
— Выпрягай, Максим Трофимович.
Вслед за ним что-то пробормотал хозяин.
— Ничего, ничего. Бог милостив, — все так же громко возразил Кривощеков и подошел к телеге. — Не совсем ладно мы приехали, Максим Трофимович. Позавчера, в Ильин день, здесь по пьянке кокнули одного. Не иначе теперь милиция нагрянет. Боится хозяин! Ну, да ведь наше с тобой дело сторона. Давай выпрягай!
Выпрягая лошадь, Максим заметил — дрожат руки. Долго развязывал чересседельник, супонь, с трудом снял хомут. Когда лошадь шагнула из оглобель, рядом бесшумно появился хозяин, уверенно взял повод и, не проронив ни слова, повел лошадь. Слышно было, как она вздрогнула, но пошла послушно.
— Ловкач! — подумал Максим, стараясь не отставать. — Конокрад, видать, коренной!
Он старался приметить, куда они идут. Через пару минут оказались в конюшне, по-видимому, пустой, так как топот Карюхиных копыт гулко раздавался по сырому деревянному настилу.
Максим нащупал в кармане спички, но не успел их вынуть — хозяин негромко, но властно сказал:
— Убери спички! — Через минуту добавил: — Заронишь.
«Нет, — понял Максим, — тебе морду свою показать не охота. Ну и попал я к варнакам. Собачий слух у него…».
— Ну как, определил лошадь? — встретил Максима в дверях конюшни Кривощеков и прикрыл дверь.
— Там хозяин, — сказал Максим.
— Ушел.
— Когда?
— Да, поди, уж на ручке у своей крали. Он, брат, жох. Пятьдесят лет, а жену выхватил — девку двадцати трех. Вот и боится. От такой-то крали кому охота на Соловки. А мы, брат, с тобой вот здесь на сеновале устроимся.
По лестнице, оказавшейся тут же, за дверью конюшни, Устин полез на сеновал. После минутного колебания Максим последовал за ним.
«Э, будь что будет!..»
На сеновале горела «летучая мышь». При тусклом свете Максим разглядел кошму и на ней большую плоскую подушку в цветной наволочке.
— Не удивляйся, — сказал Кривощеков, заметив на лице Максима недоумение. — Тут, кроме нас, частенько ночуют. Свято место не бывает пусто. А теперь давай подкормимся. Днем ты меня угощал, теперь я тебя. По пословице: «Рука руку моет…»
Он пошел в угол сеновала, не замечая того, как Максима всего передернуло, отвернул пласт сена и достал из-под него большой подовый пирог и тускло блеснувшую зеленым боком бутылку.
— Пока вы с хозяином коноводили, я подмигнул его крале. Сам-то он на это дело не шибко раскошелится, а она не скупая. — Раскупоривая бутылку, Кривощеков многозначительно повторил: — Не-е-т, не скупая. Ох-хо-хо! Дело-то молодое, не нам судить. Давай тряхнем с устатку, да и на боковую. Утро вечера мудренее.