После всего пережитого за эти дни Максима, вообще человека трезвого, потянуло выпить. Молча принял он из рук Кривощекова эмалированную кружку и медленно большими глотками выпил водку, закусил пирогом, оказавшимся со свежими грибами. Кривощеков налил себе. Тянул он долго, обсасывая пухлые губы, мусоля край кружки. Не закусывая, вылил остатки водки в кружку и протянул Максиму. Максим отказался. Кривощеков так же медленно выпил еще, пустую бутылку и кружку зарыл в сено.
— Вот тут возьми! Никто не видел и бог не обидел. Пирог доедай.
— А ты чего не ешь?
— Не хочу.
— Нет, а я когда выпью — меня не накормишь, — сознался Максим.
— Ну вот и ешь.
Спать устроились рядом на кошме. Перед тем, как лечь, Кривощеков приподнял стекло «летучей мыши», прикурил и дунул под стекло. Чернота затопила сеновал, и только при затяжках Кривощекова кровавый огонек слегка озарял его короткопалую широкую ладонь и мясистое, словно опухшее лицо. Благодатная истома сковала тело Максима. Все тревоги как-то сгладились, отошли. Слышно было, как недалеко плескалась река. Настойчиво твердил одно и то же, но в разных местах перепел: спать-пора, спать-пора! И какие-то еще другие неясные звуки, настолько знакомые, что их уже не замечаешь, но они все равно властвуют над тобой, обступили сеновал, и Максим не заметил, как глаза сами собой стали слипаться.
«Завтра уеду — и всему конец, — согревала неясная мысль. — Мое дело сторона. Может, пойду все же к Батову. Я миру не супротивник…»
— Максим Трофимович, спишь? — вызвал из оцепенения резкий голос.
— Ну-у…
— Слышь, чего я тебе скажу…
— Чего еще?
— Завтра приедешь домой, не раздумывая, иди к Батову и подавай заявление в колхоз.
— Чего, чего? — как рукой сняло с Максима дремоту. Кривощеков будто подслушал его мысли.
— В колхоз, говорю, вступай.
— Зачем? — теряясь перед какой-то темной неизвестностью, спросил Максим.
— Надо.
— Ну, это мое дело…
— Не-ет! Теперь это не твое дело, а наше. — Кривощеков поднялся на локте, и Максим ощутил его дыхание на своем лице. — Понял? Наше! — жестко повторил он. — Сам ты отплясал, как тебе вздумается.
Максим сел. У него перехватило дыхание. Он готов был броситься на Кривощекова и задушить его. Но жесткий и властный голос из темноты предупредил:
— Лежи, не рыпайся! Не все на лося потратил, осталось и на крещеных. Да ты чего всполошился-то? — уже мягче продолжал он. — Ничего от тебя не требуется. Вступишь в колхоз, будешь примерный колхозник. Активничай. Тебе поверят. Как-никак за советскую власть порот. — Кривощеков фыркнул. — Ну, вот и все. Приживешься — потом видно будет. А теперь давай спать.
Максим, в бессильной ярости сжимая кулаки, лег грудью на кошму и так пролежал до рассвета, чувствуя, что, похрапывая, Кривощеков все время сторожко следит за каждым его движением.
Домой Максим возвращался ночью — день провел в лесу. Лунная горбушка касалась зубчатой кромки темного леса. Было тихо. С Кочердыша тянуло сыростью. Карюха подняла морду, заржала, прислушиваясь, повела ушами, но ей не ответили, и она, от досады мотая головой, легла в хомут и пошла быстрее, поскрипывая чересседельником.
Марфа встретила тревожным вопросом:
— Чего фершал сказал?
— Ничего. Дома его нет.
Максим говорил правду. Чтобы засвидетельствовать свою поездку к фельдшеру, он на обратном пути заехал в леспром и остался очень доволен, когда узнал, что фельдшер уехал в город на целую неделю. «Канители меньше…»
— Ах ты, горюшко-то какое, — сокрушалась Марфа. — Приспичило его не раньше, не позже уехать! А ты, отец, еще бы ночку ночевал — дождался. Чего, если сурьезная болезнь, тогда как? Здоровье-то, оно пудами уходит, а приходит золотниками.
Максим с досадой отмахнулся.
— Не то теперь время, чтобы по больницам ездить. А в животе и смерти бог волен.
— Оно, конешно… Да все же. Береженого-то и бог бережет…
— Бережет, бережет! — вскипел Максим. — Кабы берег… — И вдруг осекся.
Разговор происходил на улице. Максим толкнул лошадь так, что она качнулась, и направился в дом. На ходу бросил:
— Дай-ка мне поись чего-либо. С утра маковой росинки во рту не бывало. Положила тоже — будто грудному ребенку…
В избе Марфа хотела зажечь лампу, но Максим остановил.
— Не надо. В ухо не занесу…
Наутро он смастерил на кольях верстак для строжки досок: надо же было, наконец, покрыть конюшню. Но только взялся за работу — прибежал десятник. Срочно вызывал в Совет приехавший из Таловки какой-то уполномоченный.