— Их было человек десять. — заключил свой рассказ Урбанов-Дольский. — Все грязные, как черти. И все с ножами. Вот такими!.. Так вы ничего не слышали?..
Здесь надо рассказать, что же на самом деле произошло с Дольским. На кладбище он действительно никого не встретил. Тем не менее нервы его были напряжены до крайности. Почти счастливый, он протискивался в узкую щель, и тут его заметил кладбищенский сторож.
— Это кого тут черти носят? — крикнул он да так и остался с открытым ртом. Потому что тот, кто возился в щели, заверещал, как заяц, рванулся и бросился наутек.
«Хаза» и грязные, как черти, беспризорники с ножами были из будущей статьи. Костя догадывался об этом и молчал. Он прикидывал: а что если этот человек его судьба?
— Ну-с, а вы… Позвольте узнать? — спросил Дольский.
Надо было решаться.
— Я… — по телу Кости побежали мурашки. Нет, утрами в саду было все-таки прохладно… — Я сын кулака… Бежал…
Глаза Дольского расширились до предела стекла очков. Он долго не мог ничего сказать. Наконец невнятно пробормотал:
— То есть… Как это понимать?..
Костя повел хрящеватым носом.
— Да вы не бойтесь. Не из тюрьмы бежал… — И теперь начал рассказывать Костя.
Он рассказывал и не знал сам, где вымысел, где правда. Отец его — закоренелый кулак. Он замучил мать, когда ему, Косте, было пять лет. Чего только не пришлось перетерпеть. Вспомнить жутко. Попреки за кусок хлеба, брань, побои. Особенно жестоко избил его отец, когда он записался в комсомол. Что было делать? Убежал из дому, поступил в ШКМ. Помогли добрые люди. По комсомольской путевке направили в лесохимическую школу. Окончил ее, послали работать на терпентинный завод. И надо же так случиться — завод этот оказался по соседству с их деревней. Навестил отца, думал, что он образумился. Не тут-то было. Зверь зверем. А тут началась коллективизация. Проходили хлебозаготовки. Отец убил учителя — члена комиссии по хлебозаготовкам. Ну, конечно, нашлись люди, которые стали пальцем показывать на него: дескать, кулацкий сын. Начались неприятности по работе. Пришлось уволиться. И вот…
Всходило солнце, и подзолоченные им цыганские глаза Кости горели неподдельной страстью убежденности. Дольский слушал внимательно.
— Теперь я хотел бы отречься от отца вчистую, — продолжал Костя, — и в газете об этом пропечатать. Чтоб все об этом узнали и не подозревали меня. Да вот не знаю, как…
— О-о! — Дольский закрыл глаза. Теперь у него открылся рот. В него свободно можно было положить куриное яйцо. — Черт возьми! Это идея…
Расстались они друзьями. Дольский назвал адрес редакции и просил зайти дня через два:
— Это будет статья, — сказал он на прощанье. — «Жертва человеческой жадности» или «Сын отрекается от кулака-отца». Словом, что-нибудь в этом роде.
Эти два дня Костя жил как в бреду… «Что я наделал! А если он выдаст? И как он не подумал о том, что Дольский — это не Дольский, а разыгравший сотрудника газеты оперативник. Но почему же он тогда не арестовал его сразу же? Подумав так, Костя немного успокоился. Однако из сада ушел. На ночь устраивался в темных подворотнях. Сна совсем не было. Разве можно назвать сном то, что мерещилось. То ему казалось, что он куда-то идет. Ночь черная, пустая. Идти можно только вперед. Чтоб скорее выбраться из этой темноты, он ускоряет шаг, почти бежит и — вдруг бац… Упал… Споткнулся обо что-то твердое. Ощупал — каменное лицо. Лицо Вадима Шарапова… Костя вглядывается и видит: под рукой каменная тумба… Но ведь не спал же он!.. И опять: «Костенька! Костенька!» — зовет кто-то. Он хочет встать. Где-то в груди теплится жалость, но Костя со стороны слышит свой грубый голос: «Я гордый. Я решка, а орлы на всех монетах одинаковые».
— Вслух говорю, — ужасается он и встряхивается. — Так и спятить недолго…
Наконец пришел назначенный день. Костя решил идти. Будь что будет! Но этот проклятый мальчишка с налимом. Костя еще раз сквозь зубы выругался:
— Раз-зя-вва-а!
Удивительное дело — коричневый, кургузый жучок-автобус развеял мрачные мысли. «Ерунда! Либо пан — либо пропал. Я еще докажу вам!» — погрозился в сторону ломовых извозчиков Костя и направился в редакцию.
Дольского он нашел в тесной комнатке. Запустив пятерню, как грабли, в свою сивую копну волос, он сидел в расстегнутой сорочке и быстро строчил на четвертушках бумаги. Их вокруг него был целый ворох. На приветствие Кости не сразу поднял голову. Слепо посмотрел через очки.