— Чем могу служить, молодой человек?
Костя напомнил о встрече в саду. На лице Дольского не отразилось ничего.
— Садись, — сказал он и снова принялся писать. — Я тебя не узнал. Болеешь, что ли? — шурша по бумаге, говорил он. Потом вскочил: — Обожди, я сейчас.
У Кости сердце будто в холодную воду окунули. Ноги стали ватными: «Попался!..»
Дольский вернулся минут через пять, которые показались Косте вечностью.
— Вот неудача. Редактор уехал на совещание. Впрочем, ничего. — Дольский поднял обе руки, повел ими над столом. — Вот над тобой тружусь. Знаешь, какое дело щекотливое… Однако все обошлось. Вопрос во всех инстанциях согласован. Только вот редактор подпишет статью — и в набор. Приходи завтра.
Костя пошел не в те двери: так был взволнован. Какая-то девушка проводила его до выхода на улицу. Решил в редакцию больше не ходить. «Черт с вами со всеми!..» Ночь провел на вокзале. Хотел уехать, но потом забился в темный угол и под сутолоку, под грохот проносившихся за окнами поездов впервые уснул как убитый. Сон укрепил Костю. Мрачные мысли исчезли. А когда вспомнил мальчишку под мостом, рассмеялся даже. «Как он руки растопырил, раз-зява…».
На этот раз Дольский встретил его с распростертыми объятиями.
— А! Товарищ Гонцов! Давай, давай! — Он крутился, как юла. Сверкали очки, трепались седые космы. — Все в порядке. Завтра будешь в газете. Ты представляешь, что это такое?! Сегодня ты неизвестный человек, на тебе тень прошлого, а завтра… Одно слово: пришел, увидел, победил. Однако пришлось-таки повоевать. Представь себе: все шло хорошо, а вот в последнюю минуту редактор стал возражать. Хороший человек, мы с ним друзья, а тут разошлись… Стоит ли, говорит, тащить такой материал в газету. А я ему: Амикус Плато, сед магис амика вертис. Перевожу: Платон мне друг, но истина дороже. Не понимаешь? Ну ладно. — Дольский тронул Костю за рукав и повел глазами куда-то в сторону. — Знаешь ли, у нас тут есть небольшой алтарь Бахуса, сиречь, на языке презренной прозы — буфет. Может, заглянем…
Костя понял, что требуется угостить. Это было уже просто и надежно. Он облегченно вздохнул. Значит, действительно все в порядке.
Они спустились в темный подвальчик, где было слышно, как за стеной гудят печатные станки. Сели за столик. Пили теплую водку и закусывали жесткой, как щепа, колбасой. Глаза Дольского наливались влагой, ворочались под очками. Он хвалился:
— О, Дольский умеет подать материал. Тридцать лет газетной работы! Ого… Но это, это… Политическая акция! Сенсация! Это…
Слегка пьянея, чувствуя судорогу в скулах, Костя спросил:
— Август Борисович, а как сказать: так приходит слава мира сего? А?
— Не знаю. Не знаю, мой милый друг. О, если бы я знал!.. — уже совсем пьянея, лепетал Дольский.
«А я знаю, — злорадно подумал Костя, — через дураков…»
Наутро в газете появилась статья: «Я отрекаюсь от изверга-отца». Костя купил номер и, чувствуя холодок в груди, прочитал статью от начала до конца. Написано было здорово.
— Ну и ну! — невольно вырвалось из груди…
Вот когда начиналась по-настоящему та необычайная жизнь, к которой он всегда так стремился. С прошлым надо было рвать безжалостно и навсегда.
Вечером Костя еще раз встретился с Дольским. Они еще сидели перед «алтарем Бахуса». При прощании Дольский дал Косте адрес человека, который, по его словам, встретит его как родного брата.
На городской почте в эту ночь были заштемпелеваны два письма. Адреса их были написаны одной рукой. Первый: Таловский район, ГПУ; второй: Таловский район, село Застойное, Гроховой Степаниде Степановне.
5
Это был год, когда вся страна жила одним дыханием: Рудострой!.. Когда-то затерянный на просторах Российской империи, ничем не примечательный поселок Рудный неожиданно привлек всеобщее внимание. Имя его не сходило с газетных полос. Оно, привычное, не вызывающее в воображении ничего, кроме добротных домов с палисадами, замыкавшими небольшую площадь у церкви, с песчаными вихрями по весне и арбузными корками осенью; ничего, кроме утлых саманух и хибарок по окраинам с огородами, спадающими по песчаной отмели к мутной реке, — имя это как бы вновь наполнилось первозданным своим содержанием.
— Рудный!.. Позвольте, позвольте. Так это же там, где железная руда. Почти чистое железо. Хлеб индустрии…
Но самое главное было в том, что отныне поселок Рудный действительно становился опорой страны, выбросившей дерзкий лозунг: «Догнать и перегнать Северо-Американские соединенные штаты — ДИП САСШ». Так началось великое движение народов. Библейская легенда о Вавилонской башне повернулась своей обратной стороной. Если Великий Вавилон смешал язык любимого богом народа, и люди перестали понимать друг друга, то в поселке Рудном и его окрестностях, что отныне назывались Рудостроем, народы дву-на-десяти языков обрели общий язык и понимали друг друга с одного слова.