— Вербованный али так? — сидя на сундучке, словно на камне, спросил сосед, что советовал ждать утра. — А я вот завербовался. Приехал, значит, к нам вербовщик. Рассказывает все, как оно тут есть, какая, значит, надежа на эту самую руду. А мне что — рази я не знаю, как оно, железо, в хозяйстве нужно. Тот же топор — плотник я — ежали, значит, он из доброго железа, то я им тебе что угодно изделать могу. Хоть пест, хоть крест, хоть с секретом ларец. А желание будет — и царский дворец. Все могем. Ну, он, вербовщик-то, значит, этого не знает и вижу, вроде, сманивает меня. То да се, заработок, говорит, премии кажной месяц и опять же подъемные эти самые. А кому говорит! Мне, Илюшке Корецкому! Да Илюшка Корецкий всю Сибирь с топором прошел. Но опять же молчу. Завербовался и вот приехал…
Он соскочил, порылся за пазухой, достал ключ, со скрипом открыл замок на сундучке и извлек из него широкий топор, блеснувший холодным острым блеском.
— Вот на-ко, спробуй, спробуй! Смотри-ка ловкой какой. А звенит-то, что твоя струна. — Илюшка ударил жестким ногтем по жалу топора, и топор отозвался тихим малиновым звоном. — На, подержи, подержи! Ну-у! — В простоте своей он во всех видел плотников.
В Косте вдруг поднялось чувство враждебности. «Блаженненький какой-то. Вроде Вани Тимофеева». Вслух сказал, стараясь подчеркнуть свое превосходство:
— Я не чернорабочий. Я… по тому… по учету я. Бухгалтер… — Но удовлетворения не почувствовал. Стало зябко и противно. Очередной взрыв особенно гулко потряс степь до самого ее основания. Парень сидел, посапывая носом, любуясь топором.
Утро поднималось медленно. Линяли зеленые вспышки — становились белыми. Алые дымы бледнели и в какой-то момент стали пепельными. Все стало затягиваться пеленой серой пыли, и солнце, родившееся где-то на краю земли, так и не поднялось над степью. Перед Костей лежала развороченная земля с нагромождением серых бараков, палаток, каких-то высоких сооружений, столбов с проводами; с муравьиным кишением людей, машин, грабарок; цепочками железнодорожных составов, с полосатыми стрелами шлагбаумов на переездах. У одного такого переезда Костя стоял чуть ли не час. Мимо взад-вперед по высветленным рельсам катались открытые платформы с бочками цемента, с тесом, с песком, с какими-то трубами, железом, мотками проволоки. Казалось, все это делается без всякого порядка, людям надоело, и от этого они кричат, ругаются. Впрочем, ругались не все. Тут же около переезда стоял барак. Около него играли дети, ходили женщины, что-то говорили, смеялись, а заспанные мужчины, голые по пояс, мылись из рукомойников, нанизанных на жердь, прибитую к двум столбам. Вода стекала в длинное железное корыто. Оно было полное, вода давно выливалась через край, и люди месили рыжую грязь.
Косте хотелось есть. Он нашел столовую и с трудом протискался в нее. Счастливцы сидели вплотную за длинными столами, а около них толпой стояли дожидающиеся своей очереди. У многих толпившихся в проходе Костя увидел в руках разноцветные бумажные ленты. Оказывается, кормили только по талонам. Костя плюнул и снова побрел по строительной площадке. До поселка Рудного, куда дал ему адрес Дольский, добрался под самый вечер. Это был совсем тихий поселок на берегу реки. Крестовые дома с резными крашеными карнизами и наличниками совсем как в Застойном. Только на месте амбаров стояли саманухи, глухие, без окон, с тяжелыми железными полотнами дверей. Попадались, особенно на окраине, и саманные хатки с крошечными оконцами. Но повсюду были садочки. В садах тополя, кусты сирени в накипи застарелой въедливой пыли.
Костя скоро нашел дом, который искал. Хозяин — кряжистый казак с прямой, как доска, спиной — встретил испытующим взглядом. Когда Костя сказал, кем он направлен, казак ласковее не стал, но открыл калитку и сказал:
— Ну-к что ж. Проходи. Гостюй.
В доме пахло елеем и редькой. Заметив, как Костя повел носом, старик сказал:
— Старуха у меня хворая. Редькой с лампадным маслом натирается. — Он сел на лавку, как на коня, по-казацки прямо держа спину.
— Ох, грехи наши тяжкие!..
Костя объяснил свой приход. Хозяин пососал ус.
— Я-то, кубыть, ничем помочь не могу. Сын у меня на строительстве. Вот скоро возвернется с работы. Потолкуй с ним… Ох, господи Ссусе. — Помотал головой на жилистой шее и, вытягивая ее, как гусак, позвал: — Олимпияда!
На кухню вышла дородная чернобровая казачка. Чинно поклонилась, едва приметно поведя бровью.
— Чего, тятенька?