— Гость в доме. Собери на стол.
Олимпиада собирала на стол легко, играючи. Когда Костин взгляд задерживался на ее фигуре, она опускала глаза, а на губах играла чуть заметная улыбка.
Вскоре пришел молодой хозяин. Он не столько говорил, сколько жестами передавал свои мысли, как глухонемой. Костю раздражало это. Ему хотелось спать.
— Э-э! Друг! — наконец воскликнул хозяин, обращаясь к Косте. — Да ты, как я вижу, дремлешь уже. А ну, Олимпияда, стели постель!
Костя горячей щекой коснулся прохладной подушки — ее Олимпиада принесла из саманной кладовой — и уже через минуту спал крепким сном.
6
В безоблачной синеве небес, в звоне вызревающих хлебов, в укропном запахе огородного изобилия медленно проплывал над землей последний летний месяц август. В тенистой прохладе камышовых зарослей неподвижно лежало светлое озеро Кочердыш. Темными ночами бесшумно секли его августовские звездные дожди, а на утренней зорьке атласную гладь воды пенно вспарывали косяки диких уток, возвращавшихся с ночной кормежки на полях.
Наступала страда — время самой горячей крестьянской работы.
Страда!..
Вот будто в земном поклоне сломалась женская стать. Но не о раболепии говорит проворное движение рук, которые то зардеются золотистой кистью колосьев, то блеснут слепящим жаром серпа. Это жница. Сколько их вышло на поле! Трудятся они, не разгибая спины, с самого раннего утра. Пыльный зной обжигает затылок и плечи. Неподвижный воздух словно опеленал все тело липкой испариной. Пот застилает глаза. Крупные капли его, прокладывая по запыленному лицу светлые полосы, стекают в уголки потрескавшихся губ. Во рту сухая полынная горечь. Спину сковала тупая боль, а руки все снуют и снуют… Отдохнуть бы! Нет, не лечь в тени увядающих берез на теплую землю и не вытянуться в блаженной истоме во весь рост, на минуту смежив глаза; и даже не присесть прямо здесь, на колючей пожне, — где там! — а просто так бы вот: выпрямиться и на самую короткую минуточку подставить пылающее лицо легкому подобию ветерка. Но и этого сделать нельзя. Колос назрел и просится на серп. Бери его скорее. Разве можно задерживаться, когда в нем все: хлеб, одежда, скупые радости детей. И жница спешит, спешит. Небольшое поле, а когда его переберешь по горстке. Не потому ли, обдирая в кровь запястья своих рук на вязке снопов, она с горькой лаской выговаривает Манюшке или Ванятке, что тут же копошится около нее, за непрочные травяные вязки, хотя знает — ох, как хорошо знает! — злую траву-резунку…
Наконец ночь опускается на поле. От ее свежести слегка отмякают стебли пшеницы. Сладко пахнет зерном. Тут бы и отдохнуть, да самая пора возить выстоявшиеся снопы. Вплоть до утренней зари скрипят по дорогам тяжело груженные телеги. Выйдешь однажды утром в поле, а там светлый простор, и уже далеко просматриваются колки, роняющие тихо и безропотно свое золотое оперение. Зато вокруг высоких кладей шум и дробный перепляс, будто на хмельной гулянке. Идет молотьба. Долго — посмотреть со стороны — ладно и весело, а на самом деле трудно и утомительно до одури, бьются, ходуном ходят в руках молотильщиков деревянные, до блеска отполированные в жестких ладонях цепы, разбивая колосья. После этого стебель станет соломой, а то, что обмялось и легло под солому, — мякина. А где же зерно? Ого! До зерна еще далеко. Надо приготовить «ладонь» — так называется площадка, чистая и жесткая, как ладонь рабочего человека. Она должна быть открыта постоянному ровному ветру. Деревянной лопатой — много ли подхватишь на нее — долгие часы умелец-веяльщик будет подкидывать над ладонью то, что осталось от разбитых колосьев. И тут совершится чудо: золотым дождем на ладонь — а куда же, как не на ладонь, должно ложиться золото — упадут литые зерна пшеницы. Те, что полегче, относимые ветром, лягут в хвосте вороха и назовутся охвостьем, а полые чешуйки, в которых отливалось зерно, улетят за пределы ладони и будут половой…
Долог, ах как долог путь крестьянского счастья!.. Потому-то и назвали его страдой. Люди, как могли, старались сократить этот путь, облегчить страду. Жатка заменила серп, на смену цепу пришла конная молотилка. Говорили, что есть и паровая, — да вот беда! — и конную-то купить мог не каждый. И ты, чтоб обмолотить свой урожай, не раз сходишь к хозяину и поклонишься.
Эх, если бы каждый был хозяином этих машин! Да побольше бы их!..
Желанное становилось явью. Уже в этом году застоинцы услышали новое слово: уборочная. Впервые произнес его Андрей Батов на пленуме сельского Совета. Разговор как раз шел о машинах. Степан Грохов доложил, что в распоряжении колхоза имеется одна жатка-лобогрейка, одна самосброска и конная молотилка с канатным приводом.