— С таким хозяйством мы долго не управимся, — сказал он. — Да вот еще самосброску не знаю — отремонтирую, не знаю — нет. Вкладышей нет… Растеряны.
— Да, не богато, — раздался вздох.
— Литовки с грабельками направить надо.
— Серпы опять же…
На пленуме присутствовал уполномоченный — они теперь не переводились — и начал:
— Позор! Государству нужен хлеб, а тут саботаж. Чтобы завтра же был готов самосброс!.. — Он полчаса разносил бригадиров и каждого, кто попадал под руку; говорил о вредителях, да как-то так, что становилось неловко — вроде бы и обидно, и стыдно, и боязно.
Степан подумал: «Государство?.. А мы тогда кто? И разве не болит мужицкая душа за урожай?..» Хотел сказать об этом, но промолчал. Уполномоченный тоже не для себя старается…
Уполномоченного сменил Батов. Тут-то он и сказал:
— Товарищи колхозники! Мы с вами вырастили неплохой урожай. Безусловно. Было: вредили нам кулаки и еще будут вредить (вам лучше моего их порода известна), но выстояли мы. Подошла уборочная пора. Соберем урожай, сами сыты будем и с рабочим классом поделимся.
Батов коротко рассказал, как трудится рабочий класс, как закладывает он основы мощной индустриализации.
— А коли будет у нас, — продолжал он, — своя тяжелая промышленность, будут и разные сельскохозяйственные машины. Скажу вам по секрету — сегодня мне из МТС пообещали дать одну самосброску и сложную тракторную молотилку.
Сразу у всех веселее на душе стало, хотя опять — который уже раз за вечер — выступил уполномоченный. Он говорил что-то о иждивенческих настроениях и прочих непонятных вещах, и, слушали его уже вполуха, крутили цигарки, передавая по кругу кисет с самосадом-крепачом.
Пленум постановил: колхозу «Красный остров» через пять дней подготовить к уборочной все имеющиеся машины, а также косы и серпы. На уборочную выйти всем…
— А у нас как, отец, хлебушко-то? — дня через два после пленума спрашивала Марфа у Максима, как всегда за последнее время погруженного в невеселые думы. — Добрые-то люди серпы нарезают.
Разговор происходил за ужином. Максим положил ложку, посмотрел на жену, будто видел ее впервые.
— Это кто же добрые-то люди?
— Да вот Ульяна приходила вечор, спрашивала — нет ли у нас серпа лишнего. Колхоз страдовать ладится.
Максим ничего больше не сказал. Наскоро закончил ужин и вышел на крылечко покурить. Он не мог понять охватившего его волнения. «Ладятся!» — криво улыбался он про себя. К извечной радости земледельца, связанной с новым урожаем, примешивалось горькое чувство злорадства. «Ладятся… С серпом лады не больно ладные». Он и сам слышал, что колхоз готовит к страде серпы и литовки. Не дальше как сегодня утром встретился ему на поскотине Мирон Важенин.
— Сулила кума соседу ума, а хватилась кума — своего нема, — говорил Мирон, потряхивая уздечкой. — Когда в колхоз сманивали, всяких машин сулили, а как до дела дошло, опять за серп, за божью загогулину. Я так думаю: соберут хлеб с грехом пополам, разделят — и всяк по своим, к зиме… — Он потрогал свою рыжую бородку. — А я вот ходил лошадок искал — посылают какого-то начальника везти, — да не наплел. Не знаю — заарестуют, не знаю — нет…
Мирон еще что-то говорил, явно вызывая Максима на осуждение колхозных порядков, но Максим молчал.
Нет, он не желает ничего плохого колхозу, и пусть ни Мирон, ни Кривощеков — при одной мысли об Устине захолонуло между лопатками — пусть даже и в мыслях не держат об этом. Что значит пойти против колхоза? Это значит пойти против людей, которые, как только он начал помнить себя, живут рядом с ним и худо ли, хорошо ли относятся к нему, одним уже тем близки ему, что так же, как он, живут милостью земли, ждут ее даров, собирают урожай, какой пошлет она им за их нелегкий труд, и всей душой держатся за него, за свое добро, и этим бывают счастливы. Не чужим, а своим, кровным, единственным. Но то, что эти люди вдруг почему-то стали осуждать его, доказывать какое-то превосходство над ним и в то же время, осуждая и доказывая, собираются так же, как он, страдовать и, даже обращаются к нему за помощью, — все это наполняло его щемящей радостью призрачной правоты.
«Жмут, жмут на кулака. Добро бы на таких, как тот же Мирон — этот ни перед чем не постоит, лишь бы у него сладкий кусок был, — так нет, и меня эта участь ждет… Налог, страховка, заем, опять же подводы эти. Ну ладно. Уплатил бы, кажется, раз — и дело с концом. Нет, заворачиваются да еще подай. Не усчитывают того, что это все тот же хлеб. А лишку его небось не оставь. Утаил, говорят. Ну и как же его не утаить, когда усчитают тебе на еду только, а тут ведь еще ко всему прочему и скотина, и обувку, и одевку справить надо…»