— Какова Маша, такова и каша…
Манефу задабривали, умасливали не совсем скромными шуточками. Над столами стоял шум, смех.
— К Маше подъезжаешь, а с нормой как?
— Да он уже две добавки съел. Считай, двести процентов.
— Таких мы видали: за столом подай рюмочку винца, а по работе первый с конца.
Выражение «первый с конца» возникло, когда Нина Грачева оборудовала доску показателей, и каждый день заносили на нее выполнение дневных норм. Батов тоже безвыездно жил в поле. Он заметно похудел, скулы его обтянулись, обросли русой щетинкой. Но настроение было бодрое. Когда под звездным небом молодежь затевала возню, песни, пляски, он не только не останавливал их, но сам принимал участие. Парни иногда озорничали, пели скабрезные частушки.
— Зачем вы это делаете? Здесь ведь женщины, девушки! — услышав такое, сказал Батов.
— А мы других песен не знаем, — оправдывались озорники. Но тут же обращались к Ване:
— Ты, Тимофеев, песельник. Давай затягай проголосную.
Пели, как догорала заря вдали за рекой, как в поле умирал молодой разведчик, и конь вороной должен был передать дорогой его последнюю просьбу. Андрею казалось: не с ним ли это было на далекой-далекой, такой далекой, что уж и не верилось, есть ли она, такая река, с именем Палица. Вспоминались товарищи по шахте. Эх, сколько раз собирается написать — некогда все. У дружка Виктора Светланка растет… А старикан Иван Макарович как-то там?..
Андрей тряхнул головой, словно освобождаясь от нахлынувших воспоминаний.
— А вот такую песню слыхали: про шахту номер три. Про нашего брата, шахтера. Не слыхали — могу научить.
Голос у Андрея был не сильный, но пел он с душой, и все притихли, слушая его.
В песне рассказывалось, как горька была жизнь шахтера до революции, как искал он правду, и вот уже знал он, где эта правда, но были люди, которые не хотели, чтоб он знал этой правды, и поэтому они схватили рабочего и пытали его, чтоб он сказал, кто научил его.
Песня всем понравилась.
Дядя Лука сказал:
— Душевная песня. Рабочий человек — он везде однакой, что при руде, что при хлебе — общественный человек.
Долго не мог уснуть после этого вечера Андрей Батов. Лежал на душистой соломе, смотрел в темное небо, обрызганное звездными искрами. Вот и он вроде общественный человек. И не придется ему краснеть при встрече с товарищами. На самой зорьке сморил Андрея короткий, но крепкий и легкий сон. Проснулся будто от чьего-то прикосновения. Вскочил как по команде.
7
Однажды вечером, когда после ужина колхозники постарше сидели за столом и мирно беседовали, а молодежь уже заводила песни под балалайку, на ток вернулся из Застойного, ездивший туда за продуктами, Фадя Уйтик. Вернулся он не один. С телеги скатился человек в плаще и, раскидывая его необъятные борта, ударяя по ним рукавами с каким-то режуще-шипящим звуком, по-хозяйски зашагал к столам. Еще издали вскинул правую руку и высоким фальцетом гаркнул:
— Зддравия желаю, товарищи колхозники!
Колхозники ответили недружно, вразнобой. Они с любопытством рассматривали приезжего, его раздувшийся портфель и такое же раздувшееся усатое лицо. Батов тоже не сразу узнал старшего землеустроителя райзо «межевого инженера» Григория Анимподистовича Дерябина. А тот, бесцеремонно расталкивая людей, направился к нему и через стол протянул руку.
— Привет колхозному руководству!
— Здравствуй, товарищ Дерябин.
— Вкушаете на лоне природы? — Григорий Анимподистович с вожделением окинул не прибранный еще стол. Пустил многозначительный вздох через усы: — Ппу-у-уфф! — Бесцеремонно похлопал по плечу Антипу, прожевывающего последнюю корочку: — Пусти-ка, отец, к начальству поближе.
— К начальству да к богу всяк норовит поближе сесть, — проворчал Антипа, неохотно уступая место.
Манефа прыснула и уронила ложку. Кругом засмеялись. Дерябин не понял ничего и с недоумением оглянулся. Сказал в сторону Андрея: