Батов возмутился.
— Это неправильно.
Выписывающий квитанции безучастно развел руками.
— А это уж не мое дело, правильно или неправильно. Вот показания лаборатории, вот вес. — Он осклабился. — Вес да мера — попова вера…
В зерне была примесь овсюга, но не столько же! А влажность?.. Батов сам из каждого воза пробовал зерно на зуб: боялся, не подвел ли дождь. Зерно было сухое. Так в чем же дело? Побежал в лабораторию. Там, услышав его пререкания с лаборанткой, какой-то здоровяк в кожанке строго сказал:
— Пора, товарищ, общегосударственные интересы ставить выше личных. А обмануть государство вам не удастся. Запомните, вам здесь не хлебная биржа, где можно ставить какие-то свои условия. В такую погоду не может быть сухого зерна.
Батов понял: разговаривать бесполезно. Хлеб ссыпан, и разве можно теперь что-либо изменить. Он позвонил в Чумеево, хотел сказать, чтоб не выезжали на коровах в Таловку, а возвращались домой. Но Чумеево долго не отвечало, а когда ответило, оказалось, что подводы давно вышли и скоро должны быть в Таловке. Но пришли они только вечером. Батов ночевал в Доме крестьянина.
Усталый, совершенно разбитый, сожалея, что Карева на месте не захватил, он почти всю ночь пролежал с открытыми глазами. В окно шелестел дождь. Погода не направлялась. Точила забота: как-то там идут дела в колхозе?
А в колхозе было так.
Как только ушел обоз, Дерябин заставил Антипу запрячь лошадь и, прихватив Фадю Уйтика, выехал в поле. Там он нашел Трымку — тот, несмотря ни на что, не отходил от своей самосброски, все что-то в ней смазывал, регулировал — и спросил его:
— Как машина? В порядке?
В глазах у парня метнулись задорные искорки.
— В порядке.
— Молодец! Так вот, парень, боевое тебе задание: жать будешь.
Восторженная улыбка оставила Трымкино лицо. Выезжать на полосу без распоряжения бригадира Батов ему категорически запретил. Он сказал об этом Дерябину.
— Что-о-о?! — Усы Григория Анимподистовича поползли вверх.
Стоявший за Дерябиным Фадя Уйтик что-то усиленно маячил Трымку. Крутил руками, вращал глазами, строил уморительные рожи. Трымко не вытерпел, прыснул, и это имело роковой исход. Дерябин взревел:
— Под суд отдам!
Одним словом, кончилось тем, что Трымко выехал на массив. Рядом суетился Фадя.
— Оно, конешно, сыровато едрена-Матрена, но ведь опять же против начальства не попрешь. Он по власти и Батову могет десять очков вперед дать. Очень даже просто. Да и то сказать, вроде погодка разыгрывается.
Дождь действительно прекратился. Вроде, даже выглянуло солнце, и, начиная третий круг, Трымко успокоился, тем более, что грозное начальство укатило. Но вдруг в конце третьего круга что-то хрястнуло — самосброску тряхнуло, и прилетевшие кони дружно остановились. Полетел дергач.
Трымко отнял сломанный дергач, отпряг лошадей, пал на одну из них и поскакал в Застойное. В переулке, не доезжая до кузницы, он на всем маху кубарем скатился на землю, поджимая ушибленную ногу, бросился к кузнечной двери и чуть не заревел от злости и отчаяния. Кузница была закрыта. Раздумывать было некогда. Трымко сорвал замок и вошел в кузницу. Скоро в горне гудело тугое пламя. За его гудением Трымко не заметил, как в дверях кузницы появился Степан.
— Ты чего тут? — строго спросил он.
Из рук Трымки посыпались какие-то болты, глухо ударяясь об окалину, грудкой насыпавшуюся вокруг наковальни.
— Что случилось? — повторил свой вопрос Степан.
Трымко молчал, заглатывая дымный воздух кузницы широко открытым ртом, как рыба, выброшенная из воды.
Успокоившись, он рассказал обо всем, что с ним случилось.
— Дядя Степан! Ей-богу, я все сделаю, — говорил он. — Ей-богу. Не снимайте только меня с машины. Болт вот тут один порвало, я и болт нарежу. Все сам. А если машина сколько простоит, высчитайте с меня. У меня ведь есть зароблено. Только с машины не снимайте.
Степана тронуло волнение Трымки. Он подумал: «Нет, не ошибся он тогда, выдвигая парнишку в машинисты». Вслух сказал:
— Платить тебе придется, дурья твоя башка. Да только не за то, что машина стоять будет, а за то, что, никого не спросясь, в такую слякишу жать выехал.
— Так я же не сам. Меня уполномоченный проводил…
А уполномоченный, нимало не смущаясь неудачей, настаивал-таки на том, чтоб жать. Слыша это, Антипа не вытерпел: