— Отец Павел! Батя! А батя!..
— Ну! — сипло отозвался узник.
— Холодно поди?
— Не жарко, понятно. — Минуту помолчав, попик невесело пошутил: — Третий Спас — бери шубу про запас. Погреться бы теперь…
И хотя у Фади оставалось немного, уже совсем на донышке, он, умиляясь своей доброте, плаксиво сказал:
— Э-э, ты, хреновина бородатая. На, глотни. — Через маленькое окошечко он подал бутылку отцу Павлу.
Приняв обратно пустую посудину, он с досады брякнул ее о саманный угол. Но бутылка не разбилась, а, свистя, отлетела далеко в сторону и, упав на землю, закрутилась, как собака, которая ловит свой хвост. Повеселевший «стражник», высоко поднимая ноги, как петух, шагал около двери и вдруг услышал из саманницы:
— Фадя! Чадо мое. Слетай ко мне в сторожку. Там в переднем углу половица одна вынимается. Когда вынешь, пошарь в самом углу, ну и лети сюда, яко архангел Гавриил на крылах огненных. Чуешь?
Фадя чуял. В таких случаях он становился особенно догадливым. Смущало его только одно: вдруг Дерябин со своим штабом уже у церкви, и ему не удастся пробраться в сторожку. Или, чего доброго, сторожка окажется закрытой. Однако опасения его оказались напрасными. Была самая глухая предрассветная пора, к тому же начал моросить дождь. И сторожка была не закрыта. Под половицей в углу он нашарил две бутылки водки. Этого ему показалось мало. Он еще стал шарить и, когда уже всякая надежда найти что-либо была потеряна, неожиданно в глубине подполья нащупал какой-то сверток. То был парчовый лоскут, подбитый синей шелковой подкладкой, что удалось рассмотреть Фаде при беглом огоньке спички. В свертке оказалась маленькая металлическая чашка, ложечка и бутылка чего-то красного, густого.
— Ага, сладкое! — сообразил Фадя. — Не крепкое, но ничего, на опохмелку пойдет. — Чашка тоже, пожалуй, пригодится. — Он завернул все, как было, в парчовый лоскут и поспешил к саманнице.
Водку они распили до света. Ружье Фадя бросил. Полез было в саманницу через узкое окно, но оборвался, на четвереньках добравшись до свертка, достал бутылку со «сладким» и снова полез в окно.
— Батя, батя, ты моя бородатая хреновина. Лавочку твою мы прихлопнем. Понятно. Учти. Но мне тебя жалко. Ей-богу, жалко. Пьешь ты здорово и песни здорово поешь. — На, выпей сладенького. — Фадя совал бутылку куда-то в темноту и вдруг — хрясь! — по руке потекло что-то холодное и липкое. Чтоб не пропадало добро, Фадя решил потянуть из бутылки. Такое же холодное и липкое потекло на лицо, по усам, по бороде. Фадя поймал языком, почамкал и почувствовал, как откуда-то из глубины брюха к горлу подкатил клубок. В бутылке была какая-то невозможная жирная дрянь. Фадя бросил бутылку. Откуда ему было знать, что в ней поп хранил ценное миро. Фадя помнил еще, как он вытирал руки парчовым лоскутом, как ползал по земле, разыскивая дробовик, а потом все провалилось, и он уснул мертвецким сном.
Дерябин фыркал, как взбесившийся кот. Но впереди его ждала еще одна неприятность. Когда вернулись к церкви, оказалось, что за время, пока все смотрели на пьяных — Фадю и попа, — кто-то изрубил лестницы и даже веревки, которыми они крепились.
9
Когда Батов вернулся из Таловки, о закрытии церкви в Застойном ходил только веселый анекдот. Оставалось одно: ждать, когда Дерябина отзовут в район. Но покинул он Застойное при других обстоятельствах и довольно скоро. Однажды Дерябин пришел на конный двор и потребовал, чтобы его отвезли на ток.
— Кто вас повезет, людей нет, — не совсем ласково ответил Антипа. — Лошадь вот есть, запрягу, поезжайте.
— А Батов где? — спросил Дерябин.
— Уехал, — соврал Антипа.
Дерябин недовольно поморщился и махнул рукой.
— Эх, ты! Ну ладно. Запрягай. Поеду. — И куда-то скрылся, будто по делам.
Антипа запряг в мешанинник цапулинскую кобылу:
— Это что такое? — снова появляясь, спросил Дерябин.
— Подвода. Все, что есть. Кони все в поле. А на ходке Андрей Петрович уехал.
Дерябин молча забрался в мешанинник.
Утро было великолепное. Такое, каким может быть погожее утро только осенью после затянувшегося ненастья. Все дышало свежестью. Солнце только что оторвалось от кромки дальнего, тронутого желтизной леса и мягким парным теплом наполняло воздух. Всю ночь Дерябин провел у Кокосова. И теперь эта ночь и эта теплота так подействовали на него, что не успел он выехать на поскотину, как голова его сама собой стала медленно клониться на грудь. Пальцы левой руки ослабли. Вожжи из них выкатились, скользнули по кромке мешаниниика и попали под колесо. Но цапулинская кобыла была так предусмотрительна, что они еще не натянулись, а она уже с готовностью остановилась. Через оглоблю покосилась на седока и, убедившись в том, что ничего каверзного от него не последует, основательно утвердилась на месте. Она расставила ноги пошире, издала двусторонний вздох облегчения, прикрыла глаза, и голова ее точно так же, как у Дерябина, стала медленно опускаться. Когда движение головы задержала привязанная узда, стала опускаться, отвисать нижняя губа. В таком приятно-дремотном состоянии цапулинская кобыла могла стоять сколько угодно. Но ее чуткие уши вскоре уловили на дороге человеческие шаги. Кобыла неохотно открыла сначала один глаз, затем другой и узнала Кольку Базанова.