Как это ни странно, Шимка оказалась дома. Она открыла дверь не спрашивая. Но когда вслед за Спиридоном вошел Максим, ойкнула и, как показалось ему, смутилась. Спиридон шепнул ей что-то на ухо. Она улыбнулась навстречу Максиму, но тот, предупреждая всякий разговор, достал кисет и, порывшись в нем, молча выложил на стол пять рублей. Шимка, казалось, не обратила на это никакого внимания, вальяжно прошла за печь, однако когда минут через пять Максим посмотрел на стол, пятерки там уже не было, хотя — он это хорошо знал — за все это время к столу никто не подходил.
— С честным пирком, со свадебкой, — начал было Спиридон, поднимая свой стакан, но Максим не ответил ему. Запрокинув голову, он выпил вино большими глотками, как истомившийся человек в жажду пьет воду, и тут же сам налил второй.
Тем временем в клубе все шло своим необычным порядком. После того, как закончились поздравления новобрачных, написанные Ниной Грачевой и выученные поздравляющими наизусть, во время которых в зале то и дело раздавались озорные крики «Горько!» и новобрачные, смущенные не тем, что они должны были делать на эти крики на виду у всех, а тем, что они не знали: можно ли это делать здесь, на комсомольской свадьбе, — после всего этого всем предложили выйти из клуба.
— Войдете по билетикам, — объяснил Семен Шабалин, выпроваживая тех, кто задерживался. — Вот только расставим скамейки, соберем на стол и тогда — милости просим, угощайтесь.
Стоял невообразимый шум. Кто-то в углу скандалил:
— А я не уйду! Что вы, заарестуете меня? Я, может, желаю Фроську пропить…
Скандалиста уговаривали. Любопытные толклись около и мешали выносить столы, расставлять скамьи.
Наконец зал очистили. Накрыли столы. Расставили тарелки. Входившие по билетам чинно рассаживались вокруг столов. Жених и невеста с родными продолжали сидеть на сцене. Все в недоумении спрашивали друг друга: где же отец жениха?
Но вот парной пельменный дух поплыл над столами. Началось угощение. Про Максима забыли. Скоро стало заметно, как парни, отлучаясь из-за стола на несколько минут, возвращались со двора возбужденные, с блестящими глазами. Кое-где над столами возник шумок, смех и визги девчат. Кто-то затянул песню, и «горько», до этого озорное, зазвучало скабрезно, разухабисто.
— Что это такое, Семен? Пьяные?! — С тревогой спросила Нина Грачева распорядителя свадьбы Семена Шабалина.
Растерянность отразилась на лице Семена. Он повел носом, словно принюхиваясь.
— А-а!.. Ну, я сейчас… — и нацелившись на двух парней, после горячего перешептывания направившихся к двери, последовал за ними.
То, что увидел Шабалин за углом клуба, повергло его в неописуемое замешательство. Отец жениха Максим Базанов, по поводу отсутствия которого толковали по-разному, преспокойно сидел на бревне и, принимая из рук Спиридона раскупориваемые им бутылки и разливая их по стаканам, угощал окружавших его человек пять или шесть парней.
— Пей-попивай, — хриплым голосом говорил он. — Кто сказал, что у Максима свадьбу справить не на что? Вррра-а-аки-и! Не был Максим захребетником и не будет! Пейте! Все пейте! Без билетиков. Вот она, моя вольная душа!
Спиридон собирал пустые бутылки и ставил их аккуратно в рядок около бревна…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Осень затягивалась. Тепла не было, но первый скупой снежок, выпавший на второй день после комсомольской свадьбы, скоро истерялся: его сдуло в низинки, смешало с землей, и кругом было серо и неприглядно. По небу, заслоняя солнце, очень низко бежали дымчатые облака. Иногда землю хлестало мелкой белой крупкой, а порывистый пронизывающий ветер набирал такую силу, что деревья клонились до земли.
Все эти дни Стянька снова безвыходно сидела дома. И не потому, что она, подурневшая от беременности, стыдилась встреч. Нет. Она примирилась со всем. И именно потому, что примирилась, ей все, что не касалось самого главного, как ей казалось теперь, — ее материнства — было чуждо и неинтересно.
Примостившись где-нибудь у окна, она целыми днями шила, вязала, перелицовывала, чутко прислушиваясь к тому, что происходит в ней. Ее тревожили и умиляли мягкие, но настойчивые толчки того, с кем она не могла не связать своих горьких мыслей, и часто, оставляя работу, Стянька подолгу сидела, вперив невидящий взор в белесую муть окна, иссеченную голыми ветвями сада… «Это ему, все ему, горемычному. А моя жизнь конченая…» — шептала она, снова принимаясь за работу. Даже отец не мог вывести ее из этого оцепенения. Приходя домой, он каждый раз спешил сообщить что-нибудь новое.