— Наталья, очки!
Наталья, худая, донельзя запуганная женщина, опрометью бросилась выполнять приказание мужа. Мирон медленно оседлал нос очками в медной оправке. Читал долго, видно было, как слегка дрожат его короткие пальцы. Прочитав, накрыл бумагу ладонью. Сказал раздумчиво, будто про себя.
— Ишь ты! Самая гольтепа подписала да тот, кто не знает, на чем хлеб растет. Государственные захребетники. Да-а… — Потрогал бороду. И вдруг усмехнулся. — Выходит, насильничаете! Коренных крестьян подрезаете. Я вон хлеба сколько сдал, не менее колхоза. От кого больше польза государству? От меня, Мишка, или от тебя? А?..
— Ты брось тут кулацкую агитацию разводить! — сказал Чугунов и велел приступить к описи имущества.
Но Мирон не сдавался.
— Жаловаться буду! — кричал Мирон. — Я до Москвы дойду! Я!..
…К Власу пришли, когда у него топилась печь. Пока описывали в доме, совсем рассвело.
Чугунов попросил ключи от амбара. Влас, как подрубленный, пал на колени и, стукая локтями, метя, как веником, своей струйчатой бородой, пополз к Чугунову.
— Батюшка! Смилосердствуйте!.. — и завыл по-волчьи, сначала низко, потом все выше и выше: — Хле-е-ебушка-а-а-а-у-у-у-у!..
Его подняли, встряхнули, он замолчал, но на вопрос, где ключи, таращил только глаза и бормотал что-то бессвязное.
Ключи искать не стали. Ваня взял лом, просунул его под петлю и после нескольких усилий выдернул пробой. Тяжелый замок вместе с пробоем ударился о дверь, и она открылась. Ваня занес ногу через порог.
— Берегись! — раздался вдруг предупреждающий крик.
Из избы раздетый, без шапки выскочил Влас и, преследуемый исполнителем, бросился к амбару. Всем показалось, что Влас схватил лом, которым минуту тому назад орудовал Ваня, но Влас только отшвырнул лом, с удивительным для него проворством прыгнул в опустевшее предамбарье и скрылся в амбаре. Слышно было, как что-то глухо ударилось, зашелестело и стихло.
Когда не без предосторожности заглянули в амбар, тело важенинского первака с раскинутыми в стороны руками еще продолжало медленно сползать с вороха пшеницы на серый, покрытый мучным бусом и мышиной сечкой пол. Исподняя полотняная рубаха закаталась на животе. Струйки зерна сочились к противоположному сусеку, в который упирались Власовы ноги, обутые в разбитые пимные опорки.
— Скончался, кажись, — сказал Антипа и потянулся к шапке. — Прости да благослови…
Власа с трудом вынесли из амбара и положили прямо на снег кверху лицом. Из медленно разжимающихся кулаков его на снег сочилась пшеница. Пшеница была в рыжей струйчатой бороде, прильнула к мокрым усам, оторочив запавший рот.
— Уберите его, — сказал Чугунов.
На примятом снегу, путаясь в ногах, куры жадно собирали пшеничные зерна. Одну из них подхватил Калюжонок.
— Тю-тю! Хоть на ветер брось! При таком-то богатстве поди-ка пшенки в глаза не видали. — Он зашел в амбар и полными пригоршнями стал кидать зерно. — Нате. Ешьте! Досыта ешьте!
5
На полнеба полыхала заря. Розовым туманом клубилось озеро Кочердыш.
Стянька, подбирая юбку, осторожно ступала между гряд. Бережно разбирала огуречные листья, деручие, как наждачная бумага. На голые ноги сыпались холодные горошины утренней росы. Мокренькие молодые огурчики упруго поскрипывали в руках. Вон их сколько уродилось!.. И вдруг Стяньке подумалось: что она делает? Зачем она снова покидает дом сына?.. Ради чего?.. Не от своего ли счастья она бежит, как когда-то бежала на его призрачный розовый туман. Вспомнились слова тетки Орины: «Девичья-то любовь, что огонь, — чего коснулась, тем и горит. Да только редко у кого того огня на всю жизнь хватает, потому что в огне и сор горит и булат горит». Вот и у нее: вспыхнул сор-то высоким и жарким костром — и нет его. Одна зола.
Невеселые мысли оборвал голос матери:
— Степанида! Где ты там! Кум Максим подъехал, ждет…
Пелагея стояла в переулке и нетерпеливо махала руками. Она еще что-то кричала, уходя и оборачиваясь, но Стянька уже не слушала.
«Боится — не уеду, — с горечью подумала она и пошла в гору, не в силах избавиться от растревоживших ее мыслей. — Ладно. Решено — так решено. И то правда: не весь век на шее у отца с матерью. Устроюсь, обживусь, Митю к себе возьму…»
У ворот стояла подвода. Максим ходил вокруг лошади, трогал упряжку без всякой видимой необходимости. Стяньке стало неловко: из-за нее задерживается. Она торопливо прошла мимо. Поздоровалась тихо, опустив глаза.
— Я сейчас, дядя Максим… — сказала она и, войдя в дом, торопливо обулась. Приняв от матери узел с провизией, с переменкой белья, в растерянности остановилась посреди избы. Надо было прощаться. Митя спал. Откинув положок над зыбкой, Стянька посмотрела на сына, неловко склонилась — мешал узел — и на короткое мгновение коснулась губами чего-то мягкого, теплого. Жаром полоснуло по глазам.