Пелагея стояла рядом, поджав губы, сложив руки на животе.
— Ну иди, иди. Ждет мужик-то. Не навек прощаешься. А ему все равно, кто в рог нальет. Дай бог родить, а вода вымоет, хлеб выкормит. Не на чужих бросаешь.
Максим, видя, как неловко Стянька мостится с узлом на телегу, взял его у нее, положил под полог, сказал:
— Давай садись с той стороны.
Стянька пошла вокруг телеги и тут увидела в конце улицы отца и Ваню Тимофеева. Было видно, что отец спешит, а Ваня идет неохотно, только потому, что между ними не окончен какой-то разговор. Наконец Ваня отстал.
— Поехала? — спросил отец подходя.
— Поехала.
— Ну, ну… Не передумала, значит…
Стянька не успела ответить. Максим прыгнул на телегу, рванул вожжи, и лошадь подхватила так, что Стянька чуть не упала. Последнее, что увидела она, это был Ваня. Он стоял там, где оставил его Степан. Махал фуражкой, что-то говорил, но за грохотом телеги Стянька не поняла что.
Когда отъехали от Застойного, Максим, не оборачиваясь, спросил:
— Чё, отец-то поди не отпускал тебя в леспром?
— Не больно отпускал, — ответила Стянька.
— Мда-а, — спустя несколько минут, продолжал Максим. — Конешно, отпускать тебя ему не сполитично. Сам активист, председатель Совета, на людей жмет, а дочь где? За долгими рублями дочь-то отправил. — Он еще говорил что-то, но Стянька молчала.
Невеселая была дорога! Ехали местами недавних пожарищ. Черные обуглившиеся сосны мертво тянули свои голые ветви. Кое-где кора на них уже отставала, и из-под нее сыпалась мочалистая древесная крошка — работа древоточцев. Ближе к Голубой Елани стали попадаться вырубки. За высокими зарослями иван-чая догнивали кучи сучьев, блестели желтые срезы пней. Телегу подбрасывало, качало из стороны в сторону. Скоро дорога вышла к каким-то ямам, наполненным водой. За ямами поднималась насыпь. Дальше дороги не было.
— Что за чертовщина, — ворчал Максим, слезая с телеги. — Где дорога? — Он пошел на голоса работавших где-то поблизости людей. Вернулся злой. — Все перекопали. Зря сюда черт занес.
Вернувшись, долго объезжали вырубки, задевая за пни. Порвали тяж. И снова выехали к ямам. В них копошились люди. Видны были лошади, впряженные в двуколки. Вереница таких двуколок, груженных землей, тянулась к насыпи, там их опрокидывали, и обратно они катились пустые, постукивая, разбрызгивая остатки земли. Правили ими ловкие загорелые парни без рубах, блестящие от пота. На кромке ближайшей ямы сидели девки и лупили печеные яйца. Максим спросил у них дорогу. Девки переглянулись и вместо ответа одна из них, набивая рот, спросила:
— А ты куда повез эту… — и ома добавила такое словцо, что Максим только сплюнул. Стоявший неподалеку мужик безнадежно махнул рукой.
— Такие охальницы… А вы поезжайте левее, там пока не перехватили, проскочите еще.
— Ну и народ, — произнес Максим, когда насыпь и люди остались далеко позади. — С такими, девка, ухо держи остро, а не то засмеют.
Он помолчал и подтвердил: — Засмеют!..
6
Недалеко от Голубой Елани, на берегу тихой лесной речушки Решетуй, стоял кордон Еланского лесничества. В пятистенной избе, срубленной из восьми венцов старинного кондового леса, с незапамятных времен жил лесник Сидор, по прозвищу Елец. От домика в две стороны шел крытый дворик, на углах которого были расположены амбар, конюшня и баня. Сразу за баней протекал Решетуй. В Застойном чаще всего кордон этот называли Решетуевской либо Сидоровой заимкой. Сидор Елец охранял леса Российской империи еще со времен царя Гороха. В молодости он, бывало, на спор ломал подковы, хаживал на медведя и не одному самовольному порубщику поломал косточки. Но и сам до сих пор носил под правой лопаткой картечину с добрый лесной орех, получив ее при обходе за двадцать верст от заимки. Был он тогда в самой поре. Сгоряча заткнул дырку подолом рубахи, догнал варнака и дал ему такую память, что тот покашлял-покашлял от Петрова до Покрова да и с душой расстался, так и не сказав никому о причине своей болезни. Смолчал и Сидор. Сам, без посторонней помощи, вернулся к себе на кордон, три дня не показывался на обходе, но не потому, что хворал, а просто все эти три дня он был мертвецки пьян. Пил Сидор не часто, но основательно. Во хмелю был буен, тяжел на руку, и потому, знать, до срока овдовел. Детей жена ему не оставила, охотниц пойти за него не нашлось, да он и не искал, и вот уже много лет жил один. Теперь это был высокий костистый старик с копной чалых волос. Ноги, как сошники, руки — шестивершковое бревно охватят, но все яснее было видно, что был конь, да изъездился.