Стянька сказала:
— Да застоинская же. Степана Грохова. Помните, в прошлом году мы на Ключиках бруснику брали, так к вам пить заходили.
Сидор выслушал внимательно, но ласковее не стал. Сказал:
— Проходи в хоромину. — Все же видно было в его голосе что-то такое, что Лобзай подошел к Стяньке, ткнулся мордой в ее колени и пошел вперед, раскачивая по-волчьи опущенным хвостом.
Через полчаса Стянька сидела с Сидором за столом и ела наваристую уху, пахнущую дымком, с таганка. За эти полчаса она сходила на речку, вымыла там распластанную Сидором рыбу, умылась сама, нарвала в огороде зеленого луку, подружилась с Лобзаем, который не отставал от нее ни на шаг, и вот теперь ей казалось, что она век живет в этой избушке. Сидор перед ушкой да то случаю гостьи выпил стаканчик водки, и вокруг его глаз легли хитрые морщинки. Но все равно разговорчивее он не стал. Сказал только:
— Ну, что ж. Живи. Девка, видать, ты ловкая, проворная…
Выпив второй стаканчик, он отложил ложку и, подперев голову, словно бы задремал. Потом поднялся из-за стола, не молясь, вышел на крылечко и через несколько минут оттуда послышался его старческий, но приятный голос:
Стянька убрала со стола.
Так началась ее жизнь на Решетуевской заимке.
Наутро Стянька пошла на строительный участок. Это были несколько бараков, контора, столовая, раскиданные в беспорядке среди пней и штабелей бревен. Тут же в несколько козел бородатые мужики маховыми пилами пилили тес, плахи. Шпалотесы тесали шпалы. Сверкающие штабеля их тянулись вдоль насыпи. Плотники рубили здание вокзала. Где-то сиповато поухивал паровоз. В конторе участка толпился народ. Много девок, парней. Парни зубоскалили.
— Эй ты, курносая, меня, што ли, потеряла?
— Позвольте познакомиться.
— Недотрога…
— А вот мы проверим, — парень потянулся к Стяньке. Выручил мужик, что вчера объяснял дорогу.
— Цыц вы, охальники.
Парни захохотали.
— Пропало дело. Тут Лутоня уже якорь бросил.
Мужик начал стыдить их, они огрызались, однако отошли, оставили Стяньку в покое. Проникаясь доверием к тому, кого называли Лутоней, она робко обратилась:
— Дядя Лутоня, мне бы в отдел кадров. Не знаете где?
Парни заржали. Мужик схватил Стяньку за руку, потащил за собой. На улице он объяснил совсем растерявшейся Стяньке.
— Эти жеребцы дразнят меня Лутоней. В сказке такой был. А меня зовут Яковом. Яков Спиридонович. Народ здесь сгонщина, отовсюд. Эти отчаюги кадровые все: путейцы, шпалоукладчики. А отдел кадров вон он. — Яков Спиридонович показал на соседний барак.
Здесь народу было не меньше. Преобладали деревенские, сезонники. Только в полдень Стянька подошла к столу начальника кадров. После нескольких вопросов ее, как впрочем почти всех сезонников, зачислили на выемку грунта.
— Кто земельку не кидал, тот и горя не видал, — вздохнул кто-то рядом со Стянькой.
Работа была действительно не из легких. В первый день Стянька так вымотала руки, что к концу смены они повисли как плети. Казалось, на другой день она не сможет взять в руки лопаты. Болело в пояснице. Ноги едва передвигались. До участка ехали в грабарках. Даже парни-грабари с другими шутили, а на Стяньку посматривали сочувственно.
— Новенькая. С непривычки умаялась.
Стяньку трогало их внимание. Даже вроде легче стало. От участка до заимки шла пешком. Думала: добраться до постели, лечь и спать, спать. Но стоило окунуться в Решетуевский омуток — и усталость как рукой сняло. У Сидора была уже напластана рыбка.
Постепенно втягивалась в работу. Возвращаясь домой, сворачивала с тропинки, брела наугад, собирая грибы, ягоды. Спала Стянька в бане. Летом ее не топили, и стояла в ней приятная прохлада. Стянька принесла мяты, сосновых веток, на окно поставила букет незабудок, кое-где еще сохранившихся на Голубой Елани. Ложась в постель, Стянька отдавалась мыслям о доме. Все они сходились на одном: как-то там Митенька? В порыве нежной горечи она обнимала подушку, шептала: «Сыночек. Дорогушенька моя. Ох ты, горюшко мое, горе-горькое». Старалась встретить приезжающих «на дорожку» застоинцев, расспрашивала их бессвязно, совсем не о том, что занимало ее в минуты тревожных раздумий. Застоинцы рассказывали, что старики живут ничего. Отец в Совете все, а мать вроде на днях прихворнула. И то сказать — годы. А парень чего — растет. Здоровенький ли? Да чего ему деется. Этакий сбитень, приедешь домой — не узнаешь. Стянька смеялась сквозь слезы. Отступали страхи, но приходила ночь с ее тревожными шорохами, с мерцанием звезд в окне, и все начиналось сначала. Однажды знакомая работница с соседнего карьера сообщила Стяньке: